Право на доверие (СИ)

Мелодия неуловимо меняется: тихое апатичное повествование-воспоминание заканчивается, музыка начинает рваться ввысь, в небо. И голос, чистый, звонкий, вплетается в общую симфонию еще одной струной.

Его манит небо! Раскроет крылья

Птенец, рожденный на горной вершине.

Взлетит. Его сон обернется былью.

Он мчится с ветрами к Запретной долине.

Вот-вот, именно с этого все и начинается. Птенцы не слушаются старших, отправляются на поиски запретных долин, а потом...

«Держи его, Ланка! Держи!»

Я до сих пор иногда ощущаю ту пустоту в руке. Благодаря древней магии я смогла изменить настоящее, и Крис остался жив, но порой мне кажется, что он умер.

Он юный и дерзкий. Он любит свободу.

Но он попадется в коварные сети

Любви. И принцесса земного народа

Заставит его забыть небо и ветер.

Он все ей отдаст. Но она не поверит.

«Коль любишь меня, так решись на измену:

Открой вашей тайны заветные двери».

Птенец, ты готов заплатить эту цену?

Музыка тревожная, печальная, будто пытается предупредить, остановить, но понимает, что все старания напрасны. Завораживающая мелодия. Но смысл слов я не могу принять. Где это вы видели дракона, который настолько ослепнет от любви, что пойдет на поводу у какой-то принцессы? Да и не воюем мы с людьми. И никакой нет страшной тайны, что привела к нашей гибели, если бы стала известна миру.

А над землей уже плывут грозовые облака беды. Мелодия дрожит от ярости, ненависти, боли.

Погибнут Драконы, погибнут и люди.

Войны разгорается черное пламя.

Смиренно одни умоляли о чуде,

Другие же с копьями шли и мечами...

Жизнь мчится вперед, и мир ждут перемены.

Как странно порой нарисованы судьбы!

Драконы падут пред коварством измены.

Теперь будут править не Боги, а люди.

И снова музыка меняется: исчезают боль и ненависть войны, остается одна грусть о том, что уже не вернуть.

Порой невозможно все взять и исправить.

Уходят Драконы. Уходит их время.

Над домом твоим реет новое знамя.

Птенец, ты готов заплатить эту цену?

Они улетали, а ты оставался:

Уже не крылатый, еще не бескрылый.

Ты вслед тем смотрел, с кем навеки расстался.

Она не любила. Они не простили.

Легенда резко обрывается, будто рассказчик внезапно утратил интерес к своему повествованию.

Но утро настало. Мой кончился сон.

В рассветное небо взлетает дракон.

В зале раздались жидкие озадаченные хлопки: эта песня не пользуется успехом ни у людей, ни у драконов, хотя есть и те, кому она нравится. Моей сестре, например. Может быть, я просто чего-то не понимаю?

Менестреля, похоже, не смутило прохладное отношение почтенной публики к исполненному произведению. Девушка, а это оказалась она, мило улыбнулась, снова тронула струны кануна[3], лишь слегка подыгрывая себе, и начала разухабистую песенку про какого-то пана Кирилла, который только и делал, что «пиво пил, траву курил, девок в лес ночью водил». Новое произведение было встречено посетителями трактира на ура.

Публика радостно подхватывала простенькие куплеты, а я смотрела на менестреля. Девушка, даже девочка, она оказалась младше меня. Просторная одежда, расцвеченная яркими красными и желтыми цветами, оставляла открытыми хрупкие кисти рук и лицо. Большие таинственные цвета ночного неба глаза, коротко неровно стриженные черные волосы, в которые вплетены нити с полудрагоценными камнями. И необычный для здешних мест инструмент – канун. Девушка явно пришла из Восточного Предела.

Она с совершенно равнодушным видом тренькала струной и чуть хрипловатым голосом выдавала очередной куплет про неугомонного пана. Хотя раньше, когда она выводила легенду о драконах, ее голос звенел от едва сдерживаемых чувств, а глаза сияли неземным светом. И это было странно, ведь я не чувствовала в менестреле крови Древних.

Поздний вечер плавно, незаметно перетекал в ночь. За окном царил непроглядный мрак, казавшийся еще гуще благодаря множеству свеч, зажженных господином Хоком в честь праздника. От пылающего камина веяло домашним теплом и уютом.

Веселились люди. Девчата, нарядившиеся в праздничные платья и разноцветные ленты, строили глазки соседским парням, надеясь чуть позже продолжить гулянья отдельно от старших родичей. Соберется молодежь и пойдет всей гурьбой в ближайший лес катать Бабу-Зиму, бросаться снежками и обмениваться короткими, ничего не значащими поцелуями, от которых поутру растрескаются все губы (при таком-то морозе!). Счастливые, беззаботные, опьяневшие от выпитой медовухи и свободы.

На них с укоризной косились степенные матроны, хранительницы домашнего очага, осуждая и втайне вздыхая по ушедшей юности, завидуя тем, у кого еще все впереди. Суровые мужички с почерневшими от работы в шахтах лицами неторопливо, с толком и расстановкой рассуждали о хозяйстве, налогах, погоде, о женах и детях.

Жизнь продолжалась, бурлила, словно горный ручей, или неспешно разливалась равнинной рекой с тихими заводями, но я почему-то чувствовала себя позабытой ее течением. Будто все плывут вперед на корабле, а я сижу на берегу и смотрю им вслед. Чужая. Нет, не так. Ничья. Чувство оторванности от всех, которое иногда возникало и в Южном Храме, накатило особенно сильно здесь, вдали от дома, среди людей, острой почти физической болью отозвалось в груди. Я не намного старше парней и девчонок, что отправятся сегодня ночью в лес, но никому из них не придет в голову позвать с собой чуждую южанку – «Госпоже Целительнице» ведь не до детских шалостей. Госпожа. Я начинала ненавидеть это слово.

Хаос! Что-то я совсем расклеилась – неужели, Темная седмица так на меня подействовала? Сижу и бурчу, как старая, облезлая от времени ящерица. Встряхнись, Ланка, тебе всего двадцать, по меркам драконов ты практически ребенок. Бери пример с менестреля – девушку, похоже, совершенно не волнует, что она одна. Поет и поет себе про неугомонного пана (интересно и куда в него столько пива входит?!).

Кстати о пиве, меде и о том, что к ним прилагается. В животе недовольно заурчало – я вспомнила, что с утра ничего не ела (пару пирожков у Марии не в счет, я была слишком взволнована известием о меченом, и их бы и не хватило восстановить потраченный на лечение Диньки резерв).

От празднично накрытых столов доносился притягательный аромат домашней выпечки, мяса, иной снеди. Но вставать и куда-то идти было не охота. К тому же Алис пригрелась и задремала у меня на коленях, а будить капризную кошку – снова нарываться на ссору. Хотя все-таки придется: спина и рука уже ныли от неудобной позы, в которой я умудрилась уснуть.

Сначала аккуратно разогнула правую ногу, потом левую. Ой-ей! Тысячи иголочек впились в лодыжки – пора избавляться от привычки забираться на кресло с ногами. Дождавшись, пока пройдет онемение, я, немного шатаясь, перебралась к столу. Селяне подвинулись, уступая мне место, пару минут косились в мою сторону, но потом успокоились, и стихшие, было, разговоры возобновились с прежней силой.

Как много всего вкусненького! Аж глаза разбежались. Чего бы попробовать? Начну пожалуй с того миленького горячего супчика – куриный бульон отлично восстанавливает потраченные на плетение потоков силы.

- Госпожа Целительница?

Кажется, меня звали. Я подняла взгляд от тарелки, посмотрела на человека, усевшегося напротив. Дородный, немного заплывший жирком мужчина лет сорока – сорока пяти, в добротно сшитом костюме - «из самой столицы привезли». С обветренным, почерневшим лицом – в молодости тоже работы в шахтах не чурался. С задумчивым, немного плутоватым взглядом. Меня удостоил вниманием почтенный староста нашей деревни.