Нити Данталли (СИ)

— Харт, — строго обратился Иммар, изучая стремительно бледнеющее лицо юного коллеги. — Ты не обязан.

— Я знаю, — выдавил Киллиан, кивнув. — Но я останусь.

Иммар пожал плечами и неспешно сошел с помоста. Харт молча проводил его глазами, с трудом удержавшись от желания все же попросить жреца Алистера исполнить приговор вместо него.

В толпе вновь поднялся нетерпеливый гул. Ждать было больше нельзя. Сделав шаг к столбу, Киллиан чуть опустил факел. Движения молодого человека словно удерживала вязкая трясина, в которую обратился воздух. Сердце неистово заколотилось о ребра, каждый удар отдавался в висках…

…облитые маслом дрова вспыхнули и занялись огнем быстрее, чем Киллиан ожидал. Пламя почти сразу перекинулось на одежду приговоренного. Харт громко выдохнул и отпрянул, с силой стиснув в руках факел.

Ганс до крови впился зубами в нижнюю губу и жалобно замычал, невольно стараясь отодвинуться. Дернулся, пытаясь рвануть цепи, но попытки успехом не увенчались. Настоящей боли еще не было — это Киллиан знал не понаслышке. Боль придет через несколько секунд, когда хищные языки огня коснутся кожи, когда одежда перестанет служить преградой. Тогда придет настоящая агония, принеся с собой страх перед предстоящей му̀кой — нарастающей, жгучей и неумолимой.

Правое плечо вновь заныло, и Харт огромным усилием удержал левую руку от того, чтобы не схватиться за больное место. Невыносимо трудно было убедить себя, что этой боли нет, она давно угасла. Давно…

Дрова были сухими, дыма рождалось немного, и оттого, понимал Киллиан, Гансу придется страдать дольше. Если верить рассказам, приговоренные, которых сжигали на сырых дровах, умирали быстрее и в чуть меньших (если это сравнение уместно) мучениях — они задыхались от дыма. Дальше догорало безжизненное тело в течение нескольких часов. Это тело тоже будет гореть несколько часов, но умирать Ганс Меррокель будет дольше.

Время, казалось, превратилось в тягучую субстанцию, никак не желавшую сдвигаться с места. Первые несколько секунд, когда пламя занималось и перекидывалось на одежду, показались необычайно долгими. Криков еще не было: Ганс лишь жалобно мычал, кусая губу, и пытался безуспешно сбить с себя огонь. Тело его дергалось и извивалось, предчувствуя страшную смерть, и каждое движение пробуждало жуткие образы горящего дома в Талверте в памяти Киллиана.

Вонь сгорающих ниток пропитанной грязью и по̀том одежды начала витать в воздухе, и лишь тогда приговоренный впервые закричал. Уже через мгновение крик перерос в нечеловеческий вопль. Поднявшийся ветер начал разносить повсюду запах горелой плоти. Казалось, поблизости жарят свинину, зачем-то завернутую в грязную тряпку. Кто-то из людей на площади, со стоном начал оседать, теряя сознание. Зрители, еще недавно требовавшие сжечь преступника, были не способны выдержать это зрелище.

Киллиан и сам боялся, что вот-вот впадет в беспамятство и потеряет равновесие. На деле же он превратился в соляной столб и не мог пошевелиться. Треклятая память продолжала упорно воскрешать образы двухгодичной давности. Охваченная пламенем мать вопила так же, пытаясь при этом остановить схватку сына и данталли, притом неизвестно, кого из них она пыталась защитить…

Одежда трактирщика за несколько мгновений превратилась в пылающий факел. Ганс выл и извивался, то широко раскрывая обезумевшие от боли и ужаса глаза, то закрывая их, словно в попытке защитить от дыма и жара. Страшнейшая казнь… а ведь говорят, некоторые данталли сгорали молча — огонь для них был не сильнее расплаты…

Вновь подул ветер, и воздух наполнился отвратительной вонью: пламя хищно набросилось на брови, ресницы и редкие волосы Ганса. Тот забился сильнее, закричав еще громче, хотя, казалось, это было попросту невозможно.

При следующем вдохе крик сорвался на хриплый кашель, а затем и вовсе смолк: жар опалил голосовые связки, практически начисто лишив свою жертву возможности кричать. Сколько прошло? Минута? Две? Киллиан потерял счет времени.

Рот Ганса Меррокеля раскрылся, исторгнув жуткий, едва слышный хрип. Глаза налились кровью, и на это его палач уже не мог смотреть, предчувствуя, что сейчас этих глаз попросту не станет. Харт отвел взгляд, устремив его на разгоревшиеся дрова. Он всем телом ощущал жар. Снова. Как тогда, два года назад, когда демон-кукольник, не обращая внимания на пламя, перекинувшееся и на его собственную руку, пытался задушить своего врага. Расплата для него, похоже, и впрямь была сильнее огня, он мог практически не замечать боли от хищных языков пламени, в то время как Киллиан едва давил в себе крик, не в силах орудовать кинжалом. Данталли выхватил оружие, с силой всадив его в горло матери…

«Боги, я не могу!.. Нет, нет, не могу…» — стучало в голове Харта.

Сколько прошло? Минут пять? Может, больше? Или меньше?

Криков уже не было, хотя Ганс Меррокель был еще жив. Некоторое время он проживет — лишенный кожи, ослепший, дергающийся в муках кусок обожженного мяса, способный лишь едва слышно выть опаленными связками. Ветер будет продолжать разносить по городу вонь еще несколько часов. Сейчас огонь уже уничтожил почти весь поверхностный слой кожи приговоренного, лишил его зрения, и теперь вгрызался глубже. Теперь уже нет той чудовищной боли, которая могла бы вызвать смертельный болевой шок — серьезные ожоги, как это ни странно, приносят ее меньше.

Киллиан с огромным трудом поднял глаза на жуткое обгоревшее лицо человека, несколько минут назад с вызовом говорившего с толпой, и ощутил тяжелый ком тошноты, подкативший к горлу. Тело Ганса все еще дергалось, словно пыталось уклониться от вездесущего пламени. Когда же он умрет от удушья? Когда можно будет сбежать отсюда? Киллиан был уверен, что вскоре сознание покинет его, не позволив выполнить обещание, данное приговоренному.

«Стой. Не смей падать. Не думай даже!» — твердил себе Харт, все дальше уносясь в собственные воспоминания.

У помоста, на который пламя еще не перекинулось, Иммар легко тронул своего командира за предплечье.

— Бенедикт, — тихо обратился он, кивнув в сторону жреца Харта. — Он сейчас упадет. Надо уводить его оттуда.

Колер поджал губы, внимательно глядя на молодого жреца.

— Ты прав, уводить — надо, — отозвался он.

— Мальчишка нервами слабоват, — усмехнулся Иммар в ответ. Бенедикт посмотрел на него уничтожающим взглядом.

— Знаешь, брат, — ледяным голосом проговорил он, — закрой рот.

— Что? — не поверив собственным ушам, переспросил жрец Алистер. Бенедикт лишь строже нахмурился.

— Ты слышал, — отчеканил он, оставив шокированного Иммара наедине с его мыслями, и шагнул ближе к помосту. — Жрец Харт!

Молодой человек не отреагировал. Он был полностью прикован вниманием к горящему телу. Он не заметил, когда его левая рука успела предательски замереть на правом плече. За факелом Киллиан уже не следил и мог вот-вот ненароком поджечь и себя самого. Бенедикт заговорил громче.

— Жрец Харт! — молодой человек обратил на Колера рассеянный взгляд, лицо его было бледным, как полотно. Казалось, Киллиан действительно вот-вот потеряет сознание. Бенедикт нахмурился. — Сойдите с помоста! Это приказ.

Молодой человек беспомощно оглянулся на подергивающееся охваченное пламенем тело. Колер качнул головой.

— Я жду, Харт. Спускайтесь.

Бенедикт опасался лишь того, что Киллиан упадет, не сумев сойти с помоста, однако опасения не оправдались. Забрав у молодого жреца факел, Колер кивнул Иммару, и тот послушно подошел ближе, увлекая за собой Ренарда. Своего командира Алистер изучал недоверчивым подозрительным взглядом, пытаясь понять, что могло его так разозлить.

— Забери, — небрежно бросил Бенедикт, протянув Иммару факел.

— Как юнец? — не сильно стараясь скрыть злорадство за напускным участием, прошелестел слепой жрец. Бенедикт шумно выдохнул и предпочел оставить этот вопрос без ответа.

— Ренард, Иммар, проследите здесь за всем, — сказал он и, чуть подтолкнув Киллиана в спину, стремительно направил его прочь от главной площади.