Корпорация цветов

Покуда я так размышлял, невольно улыбаясь, вспоминая забавные Настины выходки, тропинка стала уже, деревья поредели, и я шел уже по вересковой пустоши. Большая часть моего детства прошла на карельском перешейке и розовато-сиреневые соцветия вереска были для меня также дороги и близки, как и кусты черники, в изобилии растущие вокруг нашей дачи. Иногда мы приезжали на дачу зимой, и не могу выразить, какое это было удовольствие видеть мохнатые зелёные веточки, пробивающиеся наверх через толщу снега! Я вообще довольно легко привязываюсь к неодушевлённым предметам, и часто за границей я веселился как ребёнок, видя знакомое растение, так что сейчас я искренне радовался вереску, в изобилии растущему на голой земле. Впрочем, неверно будет сказать, что земля была совсем уж голой, то тут то там кучно росли фиолетовые цветы, которые оттеняли вересковые кустарнички. Под чахлым деревом, напоминающим осину, ютился кремово-малиновый люпин, на мой взгляд удивительно красивый цветок, который в изобилии растёт практически в каждом саду. Рядом с нашей дачей в так называемой зелёной зоне были целые заросли синего люпина. Мы безжалостно выдирали мясистые стебли, густо облепленные мелкими цветами, и дрались ими, как мечами. Внутри цветка находилась ярко-оранжевая пастообразная пыльца, которая выдавливалась оттуда тоненькой струйкой. Мы почему-то называли эту пыльцу "салютом" и щедро натирали ею щёки, когда играли в театр. Намазываться пыльцой придумала Нинка, которая была вместе с матерью в гостях у подруги-актрисы и слышала рассказы про театральный грим.

Впоследствии я часто задумывался о том, чем же я руководствовался, когда срывал малиновый люпин, но единственное, что приходит мне в голову, так это внезапно возникшее желание что-то держать в руках. Когда я неуверен в себе, когда ситуация выходит у меня из-под контроля, одним словом, когда от моих действий ничего не зависит, я стараюсь чем-то занять руки. В моём кабинете у меня на столе лежит маленькая фигурка из оникса, изображающая мотоцикл, и во время разговора с неприятными посетителями я постоянно верчу её в руках, ощупывая пальцами каждую выемку на мотоцикле. Дома у меня нет специального предмета для таких целей, а когда мне приходилось просиживать ночи рядом с кроватью больного ребёнка, я хватал первое, что попадётся под руку. Обычно это была какая-нибудь мягкая игрушка. Когда Настя сильно заболела гриппом, я два дня подряд не отходил от её кроватки и всё вертел в руках красную плюшевую лошадку, которую сам подарил дочери на какой-то праздник. Почему-то когда Настя выздоровела, я буквально возненавидел эту лошадь, потому что каждый раз, когда я брал её в руки, она напоминала мне дочь, мечущуюся в жару, врачей, которые кололи её, маленькую, несколько раз в день. Я уже говорил, что к вещам я всегда относился с трепетом, испытывая к некоторым крепкую привязанность, а к другим натуральное отвращение. Сейчас я уверен, что когда мы близко контактируем с вещами, мы передаём им частичку самих себя, своих ощущений, свои мысли и некоторые чувства. Например, где бы я не был, когда я надеваю связанный руками моей дочери шарф (и шарф совершенно нелепый, ведь я уже говорил, что моя Настя далеко не рукодельница), я снова чувствую себя дома. Как наяву вижу Настю, которая вязала этот шарф так долго, что я уже начал над ней посмеиваться, нашего полосатого кота, спящего у её ног и самого себя, сидящего за какой-то книгой. Я сорвал малиновый люпин совершенно машинально, особо не думая о том, для чего я это делаю, а когда немного подержал его в руках, понял, что мне стало гораздо спокойнее. Будто бы люпин забрал все мои сомнения, весь страх, я почувствовал себя куда как более уверенно.

Вот так, с кремово-малиновым люпином в руках я и добрёл по дороге через вересковую пустошь до самого моря. Некоторое время я стоял на берегу, который не был ни песчаным, ни каменистым, а просто состоящим из голого солончака, смотрел на спокойные волны и жадно вдыхал свежий морской ветер. Я не думал ни о том, куда же занесла меня судьба, не думал о том, как мне теперь вернуться домой, я просто стоял на берегу и любовался открывшимся мне видом. Небо нависало прямо над головой, мрачное, сплошь затянутое тучами, солнце с трудом пробивалось сквозь облака, да и то только за тем, чтобы на несколько минут осветить берег и пустить по воде дрожащую золотистую дорожку. Но несмотря на это, день был довольно ясным, без куртки мне было тепло и ветер, как ни старался, не мог вызвать у меня даже лёгкого озноба. Я медленно зашагал вдоль берега, лениво пиная подвернувшийся камешек. То и дело над волнами пролетали чайки, охотящиеся на рыбёшку, и их крики вызывали у меня смутную ассоциацию с криком совсем маленького ребёнка, который кричит от сильной боли. Это несколько подпортило мне настроение, но вскоре я увидел впереди смутно различимую человеческую фигуру и ускорил шаги. Некто впереди быстро шел мне навстречу, и на какой-то миг мне даже показалось, что это Валерия. Вскоре я понял, что это не она, но всё равно обрадовался, надеясь, что этот кто-то поможет мне выяснить, где же я оказался.

Через несколько минут я увидел, что ко мне быстро приближается высокая женщина в длиннополой одежде серого цвета. Её длинные черные волосы выбивались из-под серого платка, а лицо было какого-то болезненного оттенка. Щёки и лоб горели как в лихорадке, губы запеклись, серо-голубые глаза нездорово блестели, белки были покрасневшие. Черты лица незнакомки были строгие, и я бы даже сказал классические, нос ровный, с небольшой едва заметной горбинкой. Женщина шла прямо на меня, а когда мы поравнялись, она даже не замедлила шагов, только свернула в сторону и пошла дальше, прижав одну руку к груди. Я повернулся и окликнул её:

— Эй! Погодите, мне нужна помощь!

Казалось, она даже не услышала меня, поэтому мне пришлось пробежать пару шагов и схватить её за рукав. Женщина не повернулась, не вздрогнула, только покорно остановилась и, понурив голову, стояла, ожидая, когда я отпущу её. Мне не показалось, что я её напугал, однако я счел нужным несколько раз извиниться и только после этого задать интересующий меня вопрос:

— Я заблудился. Вы не подскажете мне, куда я попал?

Казалось, женщину даже не удивил мой вопрос, хотя я уверен, что если бы кто спросил меня о том же, я бы счел его пьяным или сумасшедшим. Но женщина только взглянула на меня безразличными глазами и тихо сказала, почти не разжимая губ:

— Эридэ.

Голос её был безвкусный и бесцветный. Меня ответ никоим образом не удовлетворил и я спросил уже настойчивее:

— Простите, я что-то не пойму, где это?

Женщина снова посмотрела на меня, задержав взгляд на люпине в моей руке, и сказала ещё тише:

— Эридэ. Город там, — она махнула рукой в сторону, откуда я только что пришел. — Море Дэу. Ты не отсюда, возвращайся назад.

Впервые за всё время, проведённое здесь, я заволновался. Заволновался потому, что только сейчас окончательно понял, что заблудился в каком-то странном месте. И я понятия не имел, как идти обратно.

— Возвращайся назад, — повторила женщина, не глядя на меня. Во всём её облике, в серой одежде, в выражении лица, в руках, сейчас сложенных на груди, была печать глухого отчаяния, когда всякая надежда на лучшее гаснет и остаётся только безысходность. Кроме того, судя по всему, женщина была больна, дышала она тяжело и, казалось, с трудом стояла на ногах. Мне стало жаль её, я спросил, не могу ли я чем-то помочь, но она покачала головой и в третий раз велела мне возвращаться, откуда пришел.

— Пришлым не место в Эридэ, — сказала она, хмуря брови. Было непохоже, чтобы она сердилась на меня, скорее она хмурилась из-за испытываемой сильной боли. Я никогда не мог видеть страдающего человека, и, если не мог помочь, старался держаться подальше. Единственным исключением была моя собственная дочь, рядом с которой я готов находиться и находился всегда, когда был нужен, однако и рядом с ней мне было нелегко. Я будто сам испытывал чужую боль, причем испытывал физически, меня била дрожь и поднималась температура. Говорят, что подобное свойственно людям впечатлительным, но я не могу причислить себя к таковым. У меня не вызывают практически никаких эмоций известия о чужой смерти, я не испытываю сострадания к тем, кто страдает вдали от меня, не лью слёзы, сочувствуя героям кино или книг. Мне много раз говорили, что я циник, когда я пытался объяснить, что меня не трогают чужие беды, но я бы лицемерил, если бы выказывал свои соболезнования совершенно незнакомым людям. Когда я слышу что-то вроде "страна потеряла столько-то человек в такой-то катастрофе, объявлен траур", я не понимаю, почему я должен страдать за кого-то, кого не знал, а теперь уже и никогда не узнаю. Возможно, моя позиция покажется ужасной, даже кощунственной, но по крайней мере я честен и меня не мучают угрызения совести. А вот чужая боль при непосредственном контакте со страдающим человеком почему-то вызывает у меня сострадание и сопереживание. Вероятно, происходит это именно потому, что, как я говорил, я перенимаю ощущения больного человека, а если испытывать их самому, сострадать гораздо проще. Сейчас я почувствовал, как у меня начинают гореть щёки, живот скрутило сильной болью и начало подташнивать. Я взял женщину за руку и заглянул ей в глаза: