До рассвета (СИ)

Суржиков Роман

До рассвета

Декабрь 1774г. от Сошествия

Герцогство Альмера

Дорога из Флисса в Алеридан

Старик имел роскошные усы: залихватски подкрученные кверху, осеребренные проседью. Возможно, как раз благодаря усам он и занял самое видное место в фургоне: впереди, на высокой лавке, спиной к козлам. Когда было ему скучно - отодвигал холщовую завесу, глядел на дорогу, поучал возницу. Когда начинал замерзать - задергивал полотно, разворачивался лицом внутрь фургона и принимался чесать языком. Что-что, а поговорить он любил и умел.

- Самое обидное: пострадал-то я зазря! Пал жертвою самой мерзкой и несправедливой напраслины. Десять лет я прослужил часовщиком у одного лорда - имени называть не стану, лорды того не любят. Служил верой и правдой, честь по чести - не так, как молодежь всякая. Любые задания исполнял: и сложные, и муторные, и сумасбродные. Велел его милость починить прабабкин "Коллет" - беру и чиню, не ропщу. Даром, что часики тридцать лет в комоде пролежали без завода, все шестерни потемнели, все щели пылью забились. Неделю только чистил, вторую чинил, на третью - пошли, родимые! Приказал брат его милости смастерить часы для собаки - и это сделал. На кой, спросите, терьеру часы? Брат его милости - знатный охотник, огромную свору держал, а одна сука была в особом почете. Он ее таскал повсюду, прямо не расставался. Пристроил на ошейник часы, научил собаку по команде "Время!" подбегать и подставлять холку так, что циферблат виден. Он ей тогда чесал шейку... А однажды встали башенные часы на шпиле дворца - в сотне футов над землей! Так и тут я выручил его милость: три часа провисел на веревках, что циркач какой-то, - но исправил.

До того старик увлекался воспоминаниями, что забывал с чего начал. Но фургон полз медленно - по зимнему-то снегу, - делать так и так было нечего, потому все слушали. Одна Анна Грета прерывала его недовольным, скрипучим окликом:

- Сколько можно лить из пустого в порожнее? Не мужик, а малая девка!

Ничуть не смущаясь, старик осаживал ее:

- Ты, голуба, хоть и пожила на свете, но ума не набралась. Нельзя перебивать мужчину. Мужчина не затем говорит, чтобы его перебивали, а затем, чтобы слушали и получали опыт. Была у меня давеча воспитанница - вполовину тебя моложе, но эту истину крепко знала. Уж на что умела слушать - я диву давался. Каждое мое слово впитывала, сама лишнего звука не роняла без нужды. А если говорила что-нибудь, то непременно со смыслом. Знала цену слову! Но с нее-то, воспитанницы, моя беда и началась...

Поглаживая себя по животу, в напряженные моменты теребя усы, старик излагал свою историю. Лорд с женою захватили благородную девицу - заложницу. Приставили к ней пару солдат охраны, да еще его, часовщика. Для душевности: чтобы развлекал барышню беседами, присматривал по-отечески. Очень ею дорожили лорд и леди. Потом лорд уехал куда-то, а его брат - у которого собака с часами, - решил взять пленную девицу на охоту. Узнав об этом, часовщик предупредил подопечную: "Не соглашайся. Не охотиться тебя зовут". Но брат лорда увез девицу силой, а леди узнала об этом и напустилась - на кого бы вы думали?.. На старого часовщика! Нашла крайнего! "Ты, старик, не берег девушку, а помог развратнику с похищением!" И поди ей докажи, что ошиблась. Она же дворянка! Если что втемяшила в голову - не выбьешь. Вот и пришлось бедняге-часовщику бежать со двора, иначе светили ему полста плетей, или еще похуже. Несправедливо!..

Вряд ли он мог удивить кого-нибудь своим рассказом. Каждый в фургоне хлебнул несправедливости полной ложкой. Взять Мэтта и Рину - молодоженов из деревеньки на Мудрой Реке. В октябре они отыграли свадьбу, а неделей позже налетели воины барона, пожгли все амбары и угнали всю скотину - чтобы северянам не досталось. Ничего на зиму не оставили - такой вот подарочек ко свадьбе. Мэтт и Рина бросили родной дом и пошли на юг, надеясь наняться на работу где-то, куда не добралась война. Под Лабелином перехватил их конный разъезд герцога:

- Как звать, здоровяк?

- Мэттом.

- Оружие держать умеешь?

- Я крестьянин...

- Значит, дадим вилы, с ними управишься. Мобилизуем тебя в пехоту!

Мэтт не понял, что значит "мобилизуем". Смекнул одно: велят сражаться за лордов - тех самых, что бросили их с Риной голодать. При первом случае удрал он из армии герцога - и сделался преступником, дезертиром. Теперь влюбленные бежали за тридевять земель без гроша в кармане, не надеясь когда-нибудь вернуться на родину.

Или вот Анна Грета со своим мужем-подкаблучником и приемной дочуркой Джи. Эти были процентщиками в городе Дойле, имели большой дом, хороший доход. Когда северяне ворвались в город, все трое попали в плен. Вместе с тысячей других бедолаг ждали смерти на площади. Мятежники хотели порешить всех без разбору, но потом передумали, отпустили. Анна Грета с мужем и Джи пришли домой - а дома-то нет, одно пепелище! И не северяне сожгли, а свои же соседи - должники. Выпустили злость, утолили зависть...

Словом, старый часовщик никак не мог считаться самым несчастным. Но таков был талант рассказчика, что все в фургоне сочувствовали ему, скорбно кивали головами. А малютка Джи дергала за палец и спрашивала:

- Деда, скажи еще разок: как тебя зовут?

Очень она любила, каким важным и вкрадчивым тоном часовщик произносил:

- Имя мое - Инжи Прайс, а прозвище - Парочка. Иные обижаются на клички, но я не таков. Скажи: Инжи Парочка - я только улыбнусь!

А фургон тем временем все полз и полз по свежему снегу на юг. От порта Флисса, что на берегу Дымной Дали, Графскою дорогой вглубь герцогства Альмера. Подальше от сумрачных лордов, от Южного Пути и северного мятежа.

* * *

- Давайте заночуем в гостинице, а?.. - проныл муж Анны Греты. Он всегда говорил таким тоном, будто подумывал заплакать.

Кол огрызнулся:

- А что, у тебя в карманах звенит?

Кол был худой, как палка, но жилистый и жесткий, будто дубленый. Носил на поясе тесак такого размера, что впору барану расколоть череп, да еще кинжал, и второй - в сапоге. С Колом ехали два приятеля ему под стать. Фургон с лошадьми принадлежал этой троице.

Муж Анны Греты жалостно развел руками и запричитал, что денег-то нет, откуда они у бедных беженцев, но очень уж холодно в фургоне, даже днем холодно, а ночью-то вовсе околеть можно.

- И куда ж тебя пустят, нищего? - ухмыльнулся Джон -- колов дружок.

Муж Анны Греты сказал: вон впереди какая-то деревенька, давайте попросимся -- авось примут. В Альмере народ зажиточный, а войны не было, люди не озверели. Может, кто и сглянется на наши бедствия... Сама Анна Грета помалкивала -- не хотела канючить да унижаться, в их семье для этой роли служил муж -- но вид имела вполне согласный. Мэтт и Рина тоже согласились: попробуем напроситься на ночлег, авось примут. Мы бы приняли...

Странно: Кол с дружками, кажется, не обрадовались грядущей ночи в тепле. Но спорить с большинством не стали. Въехали в деревню -- она звалась Дорожным Столбом. Остановили фургон у одной, второй, третьей избы. Женщины ходили просить о ночлеге, взяв с собой для убедительности малютку Джи. Всюду ответ был один: понимаем ваши бедствия и сочувствуем, но помочь никак не можем. Это ж дорога с севера на юг, тут беженцы сотнями проходят, каждая койка, каждый тюфяк уже заняты, даже в сарае места не нет. Без толку наведавшись в десяток дворов, женщины стали впадать в уныние. Кол с дружками, напротив, почему-то веселели. Что до часовщика Инжи Прайса, то он питал смешанные чувства. С одной стороны, заманчиво отоспаться в тепле, на мягкой постели. Разменяв пятый десяток, начинаешь ценить уют... С другой же стороны, в фургоне можно сменяться: по очереди то спать, то править. Ночь тихого хода лошади выдержат, а целая ночь -- это лишние двадцать миль между Инжи Прайсом и теми, кто, возможно, скачет по его душу. Встреча с ними -- это нечто похуже ночи на морозе... По правде, даже сравнить нельзя, насколько хуже.