Магия костей (СИ)

Воробьева Елена Юрьевна

3. Магия костей

Магия костей

Вершина лета одарила привычной для столицы жарой. Днем улицы квартала Ворон плавились под яростным солнцем, листья деревьев выгорели и поникли, как уши спаниелей, практически не давая тени. Большинство жителей прятались в прохладе лавок и мастерских. Истомленную зноем тишину нарушали лишь деловитый перестук ткацких станков, скрип гончарных кругов и пыхтение горна в алхимической лаборатории Мунха, сопровождаемое клубами вонючего дыма. Случайные прохожие передвигались короткими перебежками, прячась в спасительной тени домов, да изредка, бряцая оружием, по улицам проходил патруль стражи. Хранитель Сию как дитя радовался жаркой погоде. Практически весь день он оставался в облике обычного серого кота и лениво охотился за разомлевшими мышами. Миска мелко шинкованной говядины и тень могучей шелковицы вполне примиряли его с реальностью.

Жизнь в «Доме в камышах» начиналась с рассветом с обязательной тренировки «единой нити». Днем мы валялись в бассейне купальни. В прохладе церемониального зала, развалившись на отдраенных мною лежанках, читали трактаты о приемах охоты на мелкого и крупного зверя, сочиняли стихи на древнем наречии, больше похожие на нескладные и неловкие молитвы в храмах Судьбы, а ближе к вечеру, когда прохлада окончательно покидала раскалившиеся стены дома, выходили в тень сада на медитацию. За пару недель под деятельным руководством Учителя Доо я обустроил весьма уютный уголок: на небольшом холме, окруженном старыми сливами и низкорослыми кустами барбариса-годжи, выложил круг камней, засыпав внутреннее пространство мелким озерным песком. В эту песочницу Учитель вкопал специальные чурбачки для стояния на одной ноге разного размера и высоты, распиленные так, чтобы рисунок годовых колец обнаруживал не только уникальность каждого, но и включался в общий ансамбль.

Медитация оказалась весьма опасным занятием. На первом уроке я изо всех сил старался очистить сознание, добросовестно отстояв по пятнадцать минут на каждой из своих ног и игнорируя противную дрожь в коленках. После чего самоотверженно приступил ко второй фазе: изображению на песке символа «спокойствие». Когда замыкал его конечный элемент, знак вдруг налился густо-синим цветом и взорвался. Взрывом разметало не только песок, но и вкопанные чурбачки. Учитель, стряхивая с шапочки мусор вперемешку с осыпавшимися листьями слив, сокрушенно покачал головой:

– Храмовое наречие пока исключим. Попробуй сделать надпись на современном бахарском, надеюсь, это избавит нас от жертв и разрушений.

С течением дней коленки начинали дрожать позже, чурбачки становились выше, медитации длительней. У меня стало получаться писать и даже рисовать, удерживая контроль над движениями кисти и вдохновением. Живопись и каллиграфия превратились в инструмент связи с изнанкой, лишив удовольствия от безоглядного погружения в поток воображаемого. Куккья это, безусловно, повергло бы в уныние, но Иса во мне лишь философски пожал плечами – значит, не судьба! Учитель наконец-то перестал называть меня «мой юный друг» и тыкать пальцем, а песочница уже не напоминала полигон для испытания пороховых зарядов.

После захода солнца квартал оживал. Жители собирались компаниями, рассаживались за столиками кабачков, пили, пели, ссорились, смеялись. У нас же было тихо: учитель, удобно устроившись на кушетке, углублялся в какой-нибудь мудреный трактат, а я, как ни старался, ни на чем не мог сосредоточиться и то и дело замирал, прислушиваясь к звукам улицы. Учитель, видимо, посочувствовал моей скуке и вечерами стал отпускать побродить.

Я наслаждался вечерней прохладой, любовался садами, шелестящими листвой из-за высоких заборов, с интересом наблюдал за театром теней, иногда дававшим свои представления на плотных занавесях окон. Мне отчаянно хотелось прикоснуться к простым и необременительным человеческим отношениям, хоть ненадолго стать частью чего-то большего, чем маленький мирок «Дома в камышах». Во время одной такой вылазки меня окликнул владелец кабачка, из которого я больше месяца назад изымал наклюкавшуюся Шаю. Это был немолодой грузный северянин с густой проседью в кудрявых волосах и лиричными синими очами, чья поэтическая красота уравновешивалась крупным мясистым носом.

– Привет, парень! Что же ты бродишь, как неприкаянный? Заходи в гости, – он гостеприимно распахнул передо мной дверь.

Мне предоставилась возможность более внимательно рассмотреть сам кабачок. Сельский стиль: беленые стены, высокая стойка из массивных каменных плит, вместо столов деревянные бочки, окруженные табуретками. За стойкой высились полки, заставленные чугунными котелками и сковородками, старинными кувшинами и деревянными блюдами. Нарочито грубый интерьер оживляло огромное окно, заключившее в свою раму картину уютного сада, заставленного легкой плетеной мебелью.

– Садись за столик, я угощу тебя особым напитком, – кабатчик доброжелательно кивнул в направлении окна.

Кресло было удобным, несмотря на хлипкий вид. Ветерок свеж, разговоры тихи и расслабленны. Откуда-то издалека доносились слегка фальшивящие звуки флейты, но это только добавляло очарования тихому летнему вечеру. Немногочисленные завсегдатаи играли в шашки и домино, потягивая напитки из высоких бокалов и тяжелых глиняных кружек. Рядом с досками для игр притулились легкие закуски – сырные шарики, сухарики в чесночном соусе, креветки и кольца копченых кальмаров. Две немолодые женщины за соседним столом негромко сплетничали под ароматный чай, смакуя кусочки кремового торта и раскладывая пасьянс... Статусу обители порока, как ее описывают в книжках, это заведение совершенно не соответствовало.

Кабатчик подошел неслышно, легко удерживая одной рукой увесистый серебряный поднос. На нем высился узкий сосуд с длинным изогнутым носиком и фигурной крышкой, изящная чашка и тарелочка с обжаренными ломтиками белого хлеба и кубиками масла. Ловким движением кабатчик намазал маслом хлеб, налил в чашку содержимое кувшинчика и с дружелюбной улыбкой поставил все передо мной. Напиток и вправду был незнаком. Горячий, густой, светло-коричневый с бежевой пенкой... он пах одновременно и горько, и сладко. И на вкус оказался таким же.

– Что это?

– Какао, дар далеких земель, – с улыбкой пояснил кабатчик и присел рядом. – Варится из особых бобов и молока.

Я внутренне содрогнулся и сглотнул, сдерживая тошноту. Молока? Сырья для сыра и масла? Употреблять в пищу жидкость, вырабатываемую коровами... Но в семье нас учили вкушать самые экзотические блюда не выдавая отвращения. Я хрустнул хлебцем и смело отпил еще. Кабатчик испытующе смотрел на меня:

– Меня зовут Умин. Ты будешь желанным гостем в моем заведении, – ободряюще кивнул он вслед следующему глотку.

– Спасибо, Умин. Мое имя Аль-Тарук, и я рад быть твоим гостем, – столь же церемонно ответил я.

С каждым новым глотком напиток казался все приятнее. Последние капли растаяли на языке, оставив на прощанье вкус тягучей сладости.

– «Какао»... – я покатал его во рту, – очень подходящее слово.

– Лучше всего это пить долгими зимними вечерами. Приносит душе радость, а животу сытость. Я варю его для своих особых клиентов... Мало кто способен оценить какао по достоинству.

– У нас не принято употреблять в пищу молоко.

– Да. Это было твое маленькое испытание, – лукаво улыбнулся Умин, сверкнув своими чудными глазами.

Он заговорщицки наклонился ко мне и заговорил нараспев, как сказитель:

– Молоком диких кобылиц вспаивают железных воинов степей Тэнгэре, молоком тучных коров лакомятся черноокие нежные красавицы Зебанавара, молоком упрямых жилистых коз поддерживают силы изнуренные работой простолюдины Канамарки... и только благословенный Бахар отвергает этот дар жизни.