Илион

Дочь Зевса кивает с отсутствующим видом, словно вопрос о моей смерти – в любом случае дело второстепенное. Затем поднимает клинок, так что его острие почти упирается в белую шею у самого подбородка.

– А если уйду я, проклятую песню перепишут?

– Не представляю, как это поможет Илиону или повлияет на исход войны.

Тут я, конечно, покривил душой. Елена – ключевой персонаж гомеровской поэмы. Кто знает, задержатся ли греки у берегов Трои, прослышав о самоубийстве бывшей супруги Менелая. Ради чего им сражаться дальше? Хотя… Слава, честь, добыча. С другой стороны, Агамемнон и Менелай утратят главную награду, Ахиллес продолжает дуться в своей ставке… За что же воевать сонмам прочих ахейцев? После стольких лет грабежа на островах и прибрежных троянских землях трофеев у них предостаточно. Возможно, захватчики насытились и сами ищут повода вернуться домой. Это вполне объясняет поединок Париса и Менелая, призванный расставить точки… Тогда уход Елены еще как способен остановить сечу.

Красавица медленно опускает клинок.

– Десять лет я думала совершить поступок, Хок-эн-беа-уиии. Да только не решалась. Я слишком дорожу своей постылой жизнью – и слишком ненавижу смерть. Хотя и заслужила ее.

– Нет, не заслужила, – возражаю я.

Опять эта улыбка.

– А Гектор заслужил? Или его сын? Или царственный Приам, великодушнейший из отцов? Слышишь шум на улицах? Горожане просыпаются – может, они заслужили? Богоподобный Ахиллес и те, чьи души улетят в холодный Аид, – кто из них должен платить за обманщицу, для которой похоть, суета и близость насильника стоят выше верности? А как насчет тысяч благородных троянок, преданно угождавших мужьям и божествам? Вдали от родного дома, от малых детей, не проклянут ли они виновницу своего рабства? Они что, достойны горькой участи только из-за моего нежелания вонзить нож в сердце, Хок-эн-беа-уиии?

– Ты не заслуживаешь смерти, – упрямо повторяю я.

Ее пьянящий аромат пропитал мою кожу, волосы и кончики пальцев.

– Хорошо, – говорит красавица и прячет кинжал под простыню. – А ты поможешь мне уцелеть и сохранить волю? Прекратить эту войну? Или хотя бы свернуть историю с наезженной дороги?

– О чем ты?

Я будто бы очнулся ото сна. Принести победу троянцам, этого еще не хватало! Даже если рискнуть, ничего не выйдет. В игру втянуто слишком много сил, причем не только человеческих…

– Елена, я ведь не шутил: у меня действительно больше нет времени. Афродита выздоравливает сегодня. Ей ничего не стоит выследить и прикончить беглого схолиаста на месте.

Дочь Зевса стягивает простыни с моего тела. Свет утренней зари проникает в спальню, и я наконец-то вижу Елену во всем великолепии – лучше, чем тогда, в купальне. Виновница Троянской войны изящно усаживается на меня, кладет одну теплую ладонь на грудь, а другую опускает все ниже, нащупывая, лаская, воодушевляя.

– Послушай, – произносит она, глядя на меня поверх соблазнительных сосков, – если собираешься изменить наши судьбы, найди чувствительную точку.

Приняв ее слова за приглашение, я порываюсь…

– Не торопись, Хок-эн-беа-уиии. Я серьезно. Намерен победить Рок – найди поворотную точку. И речь вовсе не о том, чем ты занят сейчас.

Это безумно тяжело, но я останавливаюсь, чтобы дослушать.

Спустя полтора часа город пробуждается, и я брожу по его дорогам в виде фракийского копьеносца, не расставаясь с полным снаряжением схолиаста. Солнце уже взошло, и улицы переполнены людьми: кто-то открывает пораньше лавку, другие гонят скотину на торг, солдаты в доспехах бахвалятся и спешат подкрепиться перед новой резней, загорелые дети шумят и носятся по лужам.

Неподалеку от рыночной площади встречаю Найтенгельзера. Он позаимствовал наружность дарданского стражника, но мои линзы позволяют определить товарища с первого взгляда. Коллега завтракает за столиком нашей излюбленной уличной забегаловки. Найтенгельзер поднимает глаза и узнает меня.

Бежать, надеть Шлем Аида? Пожалуй, нет необходимости. Вместо этого я спокойно присоединяюсь к нему в тени невысокого дерева, заказываю фрукты и сушеную рыбу с хлебом.

– Перед рассветом наша Муза искала тебя в казармах, – сообщает розовощекий схолиаст. – А потом еще у стены. Она называла твое имя. И кажется, была не в духе.

– Боишься, что нас заметят вместе? Хочешь, я отойду?

Найтенгельзер пожимает плечами:

– А толку-то? Все мы здесь временные гости. Tempus edax rerum.

Я столько лет общался и думал на древнегреческом, что целую секунду не могу сообразить, о чем разговор. Ах да, это же латынь: Время – пожиратель вещей. Наверное, он прав, однако мне позарез пригодилась бы еще хоть парочка лишних часов. Разламываю свежий, горячий хлеб и наслаждаюсь его восхитительным вкусом, прихлебывая сладкое вино. Корочка нынче хрустит как-то по-особому, мир вокруг благоухает, звучит и смотрится иначе – новее, что ли, удивительнее. Может, из-за ночной грозы? А может, и не только…

– Ты сегодня странно надушен, – замечает коллега.

Я по уши заливаюсь краской, хотя тут же понимаю, в чем дело. Елена настояла, чтобы перед уходом мы вдвоем приняли ванну. Кстати, старую рабыню, которая возглавляла девушек, носивших горячую воду, звали Эфра – и это оказалась та самая Эфра, дочь Питфея и мать знаменитого Тезея, способного насильно увезти одиннадцатилетнюю девочку. Имя этой служанки знакомо мне еще со старших классов – правда, мой наставник, тонкий знаток «Илиады» доктор Фертиг утверждал, будто бы оно угодило на страницы поэмы совершенно случайно. Дескать, звучало подходяще: «Эфра, Питфеева дочь». Вот Гомер или его литературный предшественник и записал мать благородного афинского царя в простые рабыни, что, конечно же, не может соответствовать действительности… Ошибочка вышла, доктор Фертиг. Полчаса назад, когда наши обнаженные тела блаженствовали в теплой купальне, Елена поведала мне историю старухи, похищенной братьями красавицы Кастором и Полидевком в отместку за надругательство над любимой сестрой; в Трою Эфра переехала вместе с Парисом и новой хозяйкой.

– О чем-то задумался, Хокенберри? – говорит Найтенгельзер и снова вгоняет меня в краску.

Как раз в этот миг я представлял себе нежные груди Зевсовой дочери, окруженные радужной пеной. Доев кусок рыбы, спрашиваю, словно невзначай:

– Я тут ничего интересного не пропустил прошлым вечером?

– Вроде нет. Если не считать великую дуэль Гектора с Аяксом, которой мы ждали с первого дня, лишь только ахейские корабли коснулись носами здешних берегов… ну и всю седьмую песнь.

– А, ясно.

В песни седьмой ахейский исполин принимает вызов Гектора, но ничего не происходит. Ни один из противников даже не получил увечья, хотя у Теламонида был явный перевес. Когда вечерние сумерки вынудили бойцов прекратить поединок, те провозгласили перемирие, обменявшись в знак взаимной приязни оружием и доспехами, и обе стороны разошлись жечь своих мертвецов. В общем, ничего серьезного. Одно мгновение с Еленой стоит дороже этих дешевых шоу.

– Да, вчера меня кое-что смутило, – начинает Найтенгельзер.

Я ем хлеб и жду продолжения.

– Помнишь, у Гомера Гектор покидает город вместе с братом и они поднимают войско в наступление? Парис еще убивает Менесфия на первой минуте сражения?

– Ну?

– А потом советник Приама Антенор вразумляет сограждан возвратить Елену и все сокровища, награбленные на Аргосе, подобру-поздорову и отпустить ахейцев с миром?

– Это уже после того, как Гектор скорешился с Аяксом, потому что не смог его прикончить?

– Да-да.

– И что же?

Схолиаст опускает кубок на стол.

– А то. Парис лично отверг предложение Антенора насчет своей женщины, хотя и согласился дать выкуп. Так ведь?

– И?..

Я уже понял, куда он клонит. В животе резко холодеет.

– Наш герой-любовник вообще не явился. Не вышел из Скейских ворот, не проткнул Менесфия, даже не выступил на совете.