Илион

– Ты странный. Говоришь, как будто бы осада и война давно закончились, стали пыльной историей в твоих краях.

Не признавайся, глупец!

– Вообще-то так оно и сесть.

– Ты – слуга Рока.

– Да нет же. Просто человек. Мужчина…

– О, это я знаю, Хок-эн-беа-уиии. – Она с лукавой улыбкой касается ложбинки между грудей, на которых я лежал в изнеможении этой ночью.

Покраснев словно рак, провожу ладонью по лицу. Щетина уже колется. И не побреешься, в казармы теперь нельзя… Нашел о чем беспокоиться. Тебе и жить-то осталось…

– Если я спрошу о будущем, ты ответишь?

Ее ласковый тон пугает сильнее крика.

Только этого не хватало. Начинаю хитрить.

– Ну, на самом деле я ведь не провидец. Это всего лишь песня, так, некоторые подробности, да и те не всегда…

Елена кладет мне руку на грудь:

– Ответишь?

– Да.

– Троя обречена? – Ее голос по-прежнему ровен, тих и безмятежен.

– Да.

– Город погубит сила или хитрость?

О боже, я не могу сказать.

– Хитрость.

Бывшая супруга Менелая улыбается. По-настоящему.

– Одиссей, – шепчет она.

Я не отзываюсь. Может, если не выдавать всех тонкостей, мои откровения не слишком повлияют на ход событий?

– Парис переживет падение Трои? – вопрошает она.

– Нет.

– Кто его убьет? Ахиллес?

Никаких подробностей! – орет совесть.

– Н-нет.

Пропади все пропадом.

– А благородный Гектор?

– Смерть, – откликаюсь я. Точно какой-нибудь судья-фанатик виселицы, чума меня побери.

– От руки Ахиллеса?

– Да.

– А сам Ахиллес? Вернется с войны невредимым?

– Нет.

Заколов Гектора, он подпишет свой приговор. И герою это отлично известно. Из пророчества, которое преследует его многие годы, словно раковая опухоль. Долгая благополучная жизнь или слава. Третьего Ахиллу не дано. Умри в глубокой старости простым человеком. Или полубогом, но теперь. Однако Гомер говорил, что парень сам выбрал… э-э-э… выбирает… тьфу, выберет. Судьба не предрешена!

– А царь Приам?

– Смерть, – сипло отзываюсь я.

Правителя зарежут в собственном дворце, прямо у Зевсова алтаря; изрубят на кровавые куски, точно жертвенного тельца.

– А сынишка Гектора Скамандрий, прозванный в народе Астианаксом?

– Смерть.

Пирр швыряет кричащего младенца с городской стены.

Я закрываю глаза.

– А что ждет Андромаху? – шепчет Елена.

– Рабство.

Если она сейчас же не прекратит свой допрос, я непременно сойду с ума. Для безразличного схолиаста из далекого будущего подобные разговоры в порядке вещей, но сейчас речь о тех, кого я знаю, с кем встречался… спал… Да! Почему ее не интересует собственное завтра? Надеюсь, красавица не станет…

– А я? Погибну вместе с Илионом? – все так же спокойно молвит любовница Париса.

Набираю в грудь воздуха:

– Нет.

– Менелай повстречает меня?

– Да.

Зачем-то вспоминается «Безумная восьмерка» – черный шарик предсказаний, популярный в дни моего детства. Почему я не ответил, как та игрушка: «Будущее туманно» или «Спросите попозже»?! Сошел бы за Дельфийского оракула. С какой стати распускать перья перед этой женщиной?

Поздно, доктор. Больной скончался.

– Супруг найдет меня и оставит в живых? Я перенесу его гнев?

– Да.

Главный герой «Одиссеи» поведал о том, как Менелай отыскал беглянку в стенах царского дворца, в чертогах Деифоба неподалеку от хранилища палладия; о том, как обманутый муж бросился на нее с клинком, а та обнажила грудь, словно приветствуя убийцу; как острый клинок зазвенел о камни пола и разлученные супруги слились в жарком поцелуе. Неясно, когда Менелай сразит Деифоба – до этой сцены или после…

– И мы вместе вернемся в Спарту? – Голос Елены чуть слышен. – Парис падет, Гектор падет, все великие воины Илиона падут, прославленные троянки умрут или иссохнут от горя в рабстве, город сгорит, его стены рухнут, высокие башни будут разрушены, земля засыпана солью, чтобы на ней уже ничего не выросло… А я останусь жить? Уеду с Менелаем домой?

– Что-то в этом роде.

Болван!

Дочь Зевса перекатывается на постели, встает и нагишом выходит на террасу. На мгновение забыв свою роль гадалки, я благоговейно любуюсь темными волосами, струящимися по спине, безупречными ягодицами, сильными ногами. Красавица облокачивается на перила и, глядя на небо, произносит:

– Как насчет тебя, Хок-эн-беа-уиии? Провидение раскрыло и твою судьбу в той песне?

– Нет, – честно признаюсь я перед ней. – Я не столь важная фигура для поэмы. И кроме того, не сомневаюсь, что умру сегодня.

Елена оборачивается. После всего, что было сказано, я ожидаю увидеть слезы в прелестных глазах (если, конечно, красавица поверила хоть одному слову). Ничего подобного: на ее губах играет легкая улыбка.

– Всего лишь «не сомневаешься»?

– Да.

– Тебя убьет ярость Афродиты?

– Верно.

– Я видела, как она гневается, Хок-эн-беа-уиии. Одного ее каприза достаточно, чтобы наслать черную гибель.

Спасибо на добром слове. Мы умолкаем. Через распахнутые двери внешней террасы доносится гул.

– Что там? – спрашиваю я.

– Троянки по-прежнему молят Афину о пощаде и божественном покровительстве, как велел Гектор. – Любовница Париса вновь устремляет взгляд во дворик, словно пытается отыскать ту единственную певчую птицу.

От этой богини им уже не дождаться милости.

Внезапно и безотчетно с моих уст срывается:

– Афродита хочет, чтобы я убил Афину. Она дала мне Шлем Аида и… другие средства для исполнения.

Елена стремительно поворачивается; даже в сумерках я вижу, как побледнело точеное, искаженное от ужаса лицо. Такое чувство, словно до нее наконец дошли мои мрачные предсказания. Все еще не одетая, она возвращается и опускается на край постели, где я лежу опершись на локоть.

– Ты сказал, убить Афину? – Красавица до предела понижает голос.

Я безмолвно киваю.

– Значит, они смертны? – Даже вблизи мне почти не слышен тихий шелест ее слов.

– Думаю, да. Только вчера Громовержец бросил это в лицо Аресу.

Тут я рассказываю о раненых божествах и загадочной лечебнице и что Афродита, возможно, с минуты на минуту покинет целебный бак, ибо «завтра» уже настало.

– Погоди. Ты способен появляться на Олимпе? – шепчет избранница Париса, погрузившись в раздумья. Мало-помалу ее потрясение превращается во что-то… во что же? – И уходить, когда сам пожелаешь?

Осторожнее, Хокенберри. Ты и так наболтал лишнего. Вдруг это вовсе не Елена, а Муза, изменившая обличье? Не-ет, уверен: передо мной именно она. Не спрашивайте почему. А если даже я и не прав, плевать.

– Да, способен. – Я тоже понижаю голос, хотя слуги в доме еще не пробудились. – Не только бывать там, но и оставаться невидимым для богов.

Дворец и весь город потонули в какой-то жуткой, напряженной тишине. Лишь одинокая птица, обманутая мнимым рассветом, продолжает петь. Знаю, у главного входа должна вышагивать стража, однако я не слышу ни шороха сандалий, ни скрежета копий о камни. Вечно оживленные улицы Илиона как будто притаились в ожидании. Странно: даже мольбы несчастных троянок больше не долетают до нас.

– Афродита вручила тебе… средство убить Афину? Божественное оружие?

– Нет.

Что толку показывать ей Шлем Аида или квит-медальон. Этим богиню не умертвишь.

В тонкой ладони снова мелькает знакомый кинжал. Откуда он взялся-то? Где она его прячет? Похоже, каждый из нас хранит свои маленькие тайны.

Лезвие приближается.

– Если я зарежу тебя сейчас, – жарко дышит Елена, – это изменит вашу песню о судьбе Илиона? Скажется на здешнем будущем?

Томми, мальчик, не время откровенничать. Молчи!..

– Трудно сказать. Навряд ли. Если мне… суждено… погибнуть нынче утром, то какая разница, от чьей руки? Я не актер этой драмы, а всего лишь зритель.