Олимп

Средь сонма олимпийцев нет у него злее врага, чем Паллада. Ведь это она заявилась к нему в стан восемь месяцев назад, убила дражайшего сердцу Патрокла, это ее быстроногий мечтал прикончить в то время, пока воевал с остальными богами, нанося им несметные раны… А теперь в душе не осталось ни капли ненависти, одна лишь неизбывная печаль из-за смерти возлюбленной.

– Глазам своим не верю, – произносит бессмертная, возвышаясь над ним. На длинном золотом копье и латах сияет низкое предвечернее солнце. – Пролетело двадцать минут с тех пор, как ты желал – да нет же, рвался, – скормить это юное тело зверям и птицам. И вот – оплакиваешь.

– Я еще не любил ее, когда убивал, – с трудом признается грек, нежно стирая с лица Пентесилеи грязные полосы.

– Да ты вообще никогда не любил, – молвит богиня. – По крайней мере женщин.

– Но я делил свое ложе со многими, – возражает Ахилл, по-прежнему не в силах оторваться от милых черт. – Ради страсти к прекрасноланитной Брисеиде я даже повздорил с Агамемноном.

Афина смеется.

– Она же была наложницей, о сын Пелея! Как и прочие женщины, с которыми ты переспал, не исключая и той, что родила тебе Пирра, или Неоптолема, как однажды назовут его аргивяне. Все они были рабынями, рабынями твоего мужского эго. До нынешнего дня ты не знал настоящей любви, быстроногий.

Ахиллесу хочется встать и сразиться с бессмертной, которая стала ему заклятой противницей, когда убила дорогого душе Менетида, из-за которой он и повел ахейцев на битву с богами, – но чувствует, что не в силах выпустить из объятий мертвую амазонку. И пусть ее отточенное копье пролетело мимо цели: в сердце героя зияет неисцелимая рана. Еще ни разу, даже после гибели Патрокла, Пелид не терзался такой беспросветной тоской.

– Почему… сейчас-то? – сетует он, сотрясаясь от рыданий. – И почему… она?

– Всему виною проклятие, наложенное на тебя повелительницей похоти Афродитой, – говорит богиня и не торопясь обходит мужеубийцу, поверженного коня и царицу, так чтобы кратковечный мог взирать на нее, не оборачиваясь нарочно. – Это она со своим распутным братцем Аресом вечно противилась твоим желаниям, отнимала друзей, отравляла каждую радость. Это она прикончила Патрокла восемь месяцев назад и унесла бездыханное тело.

– Но… Я же был там… Я видел…

– Ты видел богиню любви в моем обличье, – перебивает Паллада. – Думаешь, мы не умеем перевоплощаться в кого захотим? Хочешь, я сейчас же приму вид Пентесилеи, и ты утолишь свою похоть не с мертвой, а с очень даже живой красавицей?

Ахиллес в изумлении разевает рот.

– Афродита… – произносит он минуту спустя, словно выплевывает ругательство. – Убью суку.

Афина тонко улыбается.

– Давно пора было совершить сей в высшей степени достойный поступок, о быстроногий Пелид. Позволь я дам тебе кое-что.

В ее ладони возникает маленький, украшенный драгоценными камнями клинок.

Бережно переложив любимую на правую руку, ахеец принимает подарок левой.

– Ну и что это?

– Кинжал.

– Сам вижу, что кинжал! – рычит Ахиллес, невзирая на бессмертный ранг собеседницы, третьерожденной среди богов, дщери верховного Зевса. – Клянусь Аидом, разве недостаточно мне собственного меча и большого ножа для разделки мяса? Забери свою игрушку обратно.

– Но этот клинок особый, – говорит Афина. – Им ты сможешь убить даже бога.

– Я и с обычным оружием резал их дюжинами.

– Резал, верно, – кивает Паллада. – Но только не лишал жизни. Мое лезвие способно причинить олимпийской плоти столько же вреда, сколько твой жалкий меч – какому-нибудь кратковечному.

Герой поднимается, с легкостью переместив тело царицы на плечо. Теперь клинок сверкает у него в правой руке.

– С какой, интересно, радости ты даешь мне сей щедрый подарок? Долгие месяцы наши стороны воевали друг с другом, и вдруг ты предлагаешь себя в союзницы?

– На то есть свои причины, сын Пелея. Где Хокенберри?

– Хокенберри?

– Да, этот бывший схолиаст, а ныне тайный лазутчик Афродиты, – произносит бессмертная. – Он еще жив? Мне нужно потолковать с этим смертным, но я до сих пор не знаю, где его искать. С недавнего времени защитное поле моравеков не дает божественным взорам видеть, как прежде.

Ахиллес озирается и удивленно моргает; кажется, он лишь теперь заметил, что стал единственным из живых людей, кто задержался на красной равнине Марса.

– Хокенберри был здесь пару минут назад. Мы разговаривали как раз перед тем, как я… ее… пронзил… – Из глаз мужчины снова бегут потоки слез.

– Жду не дождусь, когда мы с ним снова встретимся, – бормочет Паллада себе под нос. – Настал день расплаты, которого кратковечный так долго мечтал избежать.

Протянув могучую, стройную руку, она поднимает лицо героя за подбородок и смотрит прямо в глаза.

– Желаешь ли ты, о Пелеев сын, увидеть эту женщину… вернее, амазонку… живой и к тому же своей невестой?

Ахиллес округляет глаза.

– Я желаю только избавиться от любовных чар, богиня.

Паллада качает головой, облеченной в золотой шлем. Багровое солнце окутывает блеском ее доспехи.

– Феромоны вынесли приговор, и он окончателен. Дышит она или нет, Пентесилея – твоя первая и последняя страсть в этой жизни. Так хочешь ли ты получить ее невредимой?

– Да!!! – кричит сын Пелея и шагает вперед, с любимой женщиной на плече и безумным блеском в очах. – Воскреси мне ее!

– Никому из богов и богинь это, увы, не под силу, – печально молвит Афина. – Помнишь, как ты однажды сам говорил Одиссею: дескать, можно что хочешь добыть – и коров, и овец густорунных, можно купить золотые треноги, коней златогривых, – жизнь же назад получить невозможно (заметь, ни мужу, ни женщине, о быстроногий); ее не добудешь и не поймаешь, когда чрез ограду зубов улетела. [25] Даже верховный Зевс не имеет власти над ужасными вратами смерти, Ахилл.

– Тогда какого хрена ты здесь обещаешь? – рявкает мужеубийца.

Ярость клокочет в нем наравне с любовью – они точно масло и вода, точно пламя и… нет, не лед, но другой вид огня. Грек чересчур проникается этой самой яростью и чересчур крепко сжимает в руке кинжал, пригодный для разделывания богов и богинь. Он даже сует оружие за широкий пояс – так, от греха подальше.

– Вернуть Пентесилею из мертвых можно, – продолжает Афина. – Только не в моих это силах. Я могу лишь окропить ее тело особой амброзией, избавляющей от любого тлена. Покойная навеки сохранит и нежный румянец на щеках, и еле заметную толику живого тепла, что угасает сейчас под твоими пальцами. Ее красота никогда не увянет.

– А мне-то что проку? – гаркает быстроногий. – Ты что, и вправду принимаешь меня за поганого некрофила?

– Ну, это уж твое личное дело. – Собеседница скабрезно подмигивает, и рука Пелида снова тянется к подаренному клинку.

– Но если ты у нас – человек действия, – продолжает бессмертная, – полагаю, тебе не составит большого труда вознести любимую на вершину Олимпа. Там, у самого озера, располагается огромное здание, в котором – это и есть наш секрет – в прозрачных, наполненных некоей жидкостью баках чуждые этому миру создания залечивают все наши раны, любые повреждения, возвращая улетевшую жизнь, по твоему же удачному выражению, обратно за ограду зубов.

Герой поворачивается, измеряет взглядом внушительную гору, блистающую в солнечных лучах. Ей нет конца. Вершина теряется где-то за облаками. Крутые скалы у подножия – всего лишь безобидное начало, подступ к исполинскому массиву – и сами не ниже четырнадцати тысяч футов.

– Значит, на Олимп… – задумчиво произносит Ахилл.

– Раньше там был эскалатор… Ну, лестница такая, – поясняет Афина, указывая долгим копьем. – Видишь вон те развалины? По ним добираться по-прежнему проще всего.

– Но мне придется сражаться на каждом шагу, – жутко ухмыляется кратковечный. – Мы ведь еще воюем с богами.

Паллада сверкает зубами в ответ.

– Богов сейчас занимают междоусобные битвы, сын Пелея. К тому же все в курсе, что Брано-Дыра захлопнулась и смертные больше не угрожают Олимпу. Могу поспорить, никто тебя не заметит и не помешает в пути. А вот когда окажешься на месте, бессмертные, пожалуй, забьют тревогу.