Олимп

Назад, в столовую. Дюжины мертвых голов укоризненно уставились на гостя. «Но что я мог поделать?» – безмолвно спросил он. И черепа беззвучно отозвались: «Разделить наш удел». Избегая смотреть в пустые глазницы, Даэман схватил туринскую пелену.

Убийца оставил ее не случайно. Не зря же во всех жилищах башни лишь эта повязка со вшитой микросхемой и стол оказались не запачканы кровью. Засунув игрушку в карман куртки, гость наконец покинул обиталище матери.

На лестнице, что вела к эспланаде, царила тьма, нижние пятнадцать этажей были еще мрачнее, однако Даэман не поднимал самострела. Если он или оно притаилось в кромешной мгле, так тому и быть. Еще неизвестно, чья возьмет, когда человек пустит в ход когти, зубы и бешеную ярость.

Но драться ни с кем не пришлось.

Мужчина невозмутимо шагал под проливным дождем по самой середине просторного бульвара; до цели оставалось полпути, когда за спиной раздался скрежет и грохот.

Уже поворачиваясь, сын Марины пал на одно колено и вскинул на плечо тяжелый арбалет. Это не его звук. Тот или то передвигалось неслышно на перепончатых лапах с кривыми желтыми когтями.

Даэман поднял голову – да так и окаменел, разинув рот. Где-то между ним и башней матери возле Кратера закрутился вихрь. Вернее, там что-то вращалось: гигантское, в сотни метров диаметром, и с огромной скоростью. Электрические лучи беспорядочно с треском вырывались из шара, образуя вокруг него слепящую корону. Влажный воздух наполняли раскаты, от которых сотрясалась мостовая. Текучие фрактальные узоры пробегали по сфере, пока та не превратилась в круг и не спустилась на землю – даже чуть-чуть под землю, – расколов старинное здание.

Потом из окружности брызнул свет, но такой, какого никогда еще не видели на третьей от Солнца планете. Вклинившись в мостовую на одну четверть и закрыв собою восточное небо, круг застыл подобно небывалым воротам в какой-то паре кварталов от потрясенного человека. Мужчину едва не сбил ураган, устремившийся во врата с голодным воем.

Поверхность еще подрагивала, но глаз уже различал синие волны ленивого, теплого моря, красную почву, скалы и гору… нет, вулкан невероятной высоты, вздымающийся на фоне лазурного неба. Из глубины всплыло нечто внушительных размеров, розовато-серое, скользкое, а потом заторопилось в открывшуюся дыру, причем Даэману померещились бесчисленные ноги и исполинские ручищи существа. Воздух потемнел от мусора и пыли: это столкнулись встречные ветры, сразились, смешались – и улеглись.

Человек постоял минуту, всматриваясь в даль из-под руки, дабы не ослепнуть от рассеянного, но по-прежнему ненормально яркого сияния. К западу от небесной дыры заблестели под холодными лучами неведомого солнца каменные здания Парижского Кратера, а также арматурные бедра и опустевший живот Великой Блудницы; потом их окутали тучи пыли, вырвавшейся из портала. Прочая часть города, невидимая и мокрая, продолжала скрываться в ночи.

С юга и севера донесся поспешный скрежет железных ног.

Из темного дверного проема, до которого не успел дойти мужчина, выскочили двое войниксов. Стуча по камням хищными лезвиями, они бросились к жертве со всех конечностей.

Даэман взял их на мушку, подпустил поближе, всадил один болт в кожаный капюшон того, что бежал позади, а когда враг упал, – выпалил и второй, в грудь вожаку. Тварь повалилась, но продолжала ползти.

Сын Марины невозмутимо вытащил из колчана за спиной два зазубренных болта, перезарядил арбалет, опять прицелился – и оба наконечника с расстояния десяти футов точно вонзились в горб существа, где сходились нервные окончания. Чудовище наконец утихомирилось.

Теперь скрежет слышался с юга и запада.

Красноватое сияние озарило каждый закоулок, укрыться Даэману стало негде. Из гущи пыльного облака вознесся грозный, зловещий, ни на что не похожий рев: как будто бы страшные проклятия на ужасном, нечеловеческом языке записали на пленку и прокрутили задом наперед.

Молодой мужчина не спеша зарядил самострел, последний раз обернулся на багровую гору в дыре, пробитой посреди небосвода и Парижского Кратера, и легкой трусцой, без паники, побежал к Дому Инвалидов.

25

Никто расставался с жизнью.

Харман возбужденно расхаживал по комнатке на первом этаже Ардис-холла, приспособленной под импровизированный – и большей частью бесполезный – лазарет. Здесь находились книги для «глотания» с анатомическими таблицами, с описанием того, как оказывать первую помощь, лечить переломы костей и так далее, однако до сего дня один лишь Никто имел дело с более серьезными ранами. Двое из тех, кого захоронили на свежем кладбище у северо-западного края ограды, скончались от боли в этом самом лазарете.

Ада не покидала супруга с тех пор, как он, пошатываясь, вошел через северные ворота. Целый час она то брала его за руку, то прикасалась к локтю, словно желая увериться, что муж действительно здесь, подле нее. Только что Харман и сам лежал на соседней койке рядом с Никем, лечил глубокие порезы. Некоторые пришлось зашивать, и это было больно. Однако еще больнее оказалось пользоваться самодельными обеззараживающими жидкостями – то есть, попросту говоря, неразбавленным спиртом и чем-то еще в этом роде. А вот грек получил чересчур серьезные раны, чтобы надеяться на доморощенные средства. Товарищи как могли смыли грязь, наложили несколько стежков на пострадавший скальп, обработали открытые участки плоти антисептиком – бородач даже не очнулся, когда на них лили алкоголь, – но рука была слишком сильно повреждена; она и на теле-то еле держалась при помощи потрепанных связок, обрывков соединительной ткани да покалеченной кости. Не успели самозваные лекари наложить повязки, как те промокли от крови.

– Он умирает, да? – подала голос Ханна.

Несчастная не выходила из лазарета ни на минуту, даже для того, чтобы сменить обагренные одежды.

– Похоже на то, – сказал Петир. – Да, бедолаге не выжить.

– Почему он не приходит в себя? – промолвила молодая женщина.

– Должно быть, всему виной сотрясение мозга, – отозвался девяностодевятилетний. – Вряд ли это из-за рваных ран.

Ему захотелось выругаться. Это надо же, «проглотить» сотни томов по хирургии, а толку-то? Все равно в подобных условиях и без опыта никто не рискнет вскрывать голову еще живого человека, чтобы ослабить внутричерепное давление, а если даже рискнет… Так или иначе Одиссей-Никто обречен.

Ферман – добровольный санитар примитивного лазарета, «проглотивший» больше медицинских книг, чем Харман, задумчиво поднял голову (на случай операции он уже правил пилу и мясницкий нож), а затем негромко сказал:

– Скоро придется решать, что нам делать с его рукой. – И он вернулся к точильному камню.

Ханна повернулась к Петиру:

– Я слышала, он пару раз начинал бормотать по дороге. Ты хоть что-нибудь разобрал?

– Не совсем. Почти ничего. Кажется, это был язык, на котором говорил другой Одиссей, из туринской драмы…

– Греческий, – вставил супруг Ады.

– Не важно, – произнес молодой человек. – Два слова прозвучали по-английски, но тоже без особого смысла.

– Какие слова? – встрепенулась женщина.

– Что-то там про «ворота»… И потом «взломать»… Вроде бы. Он еле слышно лепетал, я пыхтел, а стражники кричали… Мы уже приближались к северному входу. Наверно, хотел сказать: мол, если не откроют, взламывайте.

– Ерунда какая-то, – нахмурилась Ханна.

Петир пожал плечами:

– Чего только не ляпнешь, когда ты почти в отключке.

– Возможно. – Харман прикусил губу, вышел из лазарета под руку с любимой женщиной и принялся расхаживать по просторному особняку.

Примерно пятьдесят человек из четырехсот поселенцев Ардис-холла ужинали в главной столовой.

– Ты бы поела. – Супруг нежно погладил Аду по животу.

– А ты проголодался?

– Нет еще.

Правду сказать, свежие раны в ноге не давали ему покоя, и еда все равно не полезла бы в горло. Или же дело было в Одиссее, который лежал в лазарете, истекая кровью и наверняка умирая?