Бедный маленький мир

Однажды, выглянув в окно, увидела внизу в сумерках целую плантацию желтых и сиреневых тюльпанов и поймала себя на мысли: весна-то уже совсем настоящая. И что за сумерки сейчас – перед рассветом или на закат? С открытым окном было холодно и влажно, она принялась его закрывать и ударилась ребром ладони о тяжелый медный шпингалет.

«Генрик… – в тот момент подумала Иванна. – Как там Генрик?»

Генрик умирал.

Он лежал в своей постели – тихий, худенький, с отекшими ногами в серых шерстяных носках, со свалявшимся белым пухом на розовой лысине. Рядом сидела его дочь Антье, которая, оказывается, еще неделю назад прилетела из Нью-Йорка, где у нее была своя картинная галерея и какой-то арт-салон. От прежнего Генрика Морано осталось мало чего.

– Ты что? – испугалась Иванна и схватила его за руки. – Ты что это делаешь?

– Какие у вас руки холодные, фройляйн. Болтались, небось, в холодной воде, в озере вашем дурацком. Простудитесь, потом вас лечи, – строго произнес Генрик.

Антье вывела ее за дверь и схватила за руку.

– Отец заговаривается, – сказала она. – Сегодня утром меня не узнал. А я-то, я-то… Нет чтобы раньше прилететь! А вы-то… Как же так? Папа же совсем здоровым был, бодрым…

– Что с ним? – спросила Иванна. – Второй инфаркт?

– Да нет… – Антье каким-то крестьянским жестом пригладила светлые волосы широкой мужской ладонью, как будто была не модной галерейщицей, а фермершей в Техасе. – Врач говорит, нет инфаркта. Просто общее состояние, плохие сосуды. Сердце не хочет больше стучать.

Генрик Морано умер через два дня. Но успел кое-что сказать ей.

– Ты поступила плохо, – одышливо произнес он, опустив привычное свое насмешливое «фройляйн», – не надо было выставлять людей за дверь. Это некрасиво. Он приходил с миром, тот человек. Как его зовут?

– Зоран.

– Ты не права.

– Не права? – переспросила Иванна. – Что же мне делать?

– Ты должна все исправить.

– Хорошо, – покорно сказала Иванна и погладила его по руке.

– И еще. – Генрик посмотрел в потолок, и из угла его глаза на висок скатилась мутная слеза. – Я вот все хотел тебя спросить – почему ты никого не любишь?

Неприметный серый бронированный мульти-вэн шефа Совбеза Швеции так же беспроблемно совершает обратный путь из Германии в Швецию, и только на пароме глухо молчавший до сих пор Зоран начинает вполголоса что-то говорить, глядя в тонированное окно.

На итальянском.

– Это Данте, – любезно сообщает он спустя некоторое время, хотя я ни о чем не спрашиваю, потому что мне так хреново, что не хочется говорить. – «Божественная комедия». Когда тяжело морально или когда сильно болят легкие, Данте – как раз то, что нужно. Попробуйте выучить всю поэму на тосканском диалекте – и многие проблемы покажутся вам не такими уж глобальными.

Я молчу.

– Я виноват и теперь вам кое-чем обязан. – Он все так же глядел на море за окном. – Я не забуду.

Вот так. «Не забуду». Королевская кровь, хоть и безо всякой перспективы престолонаследования, сказывается даже на стилистике высказываний.

Шутки шутками, а ведь мне даже деться некуда. Совершенно. «Негде котику издохти», – говорит моя сестра Надюха.

Зоран пригласил меня погостить у него на хуторе. Лаконичный вид на фьорд, заботливая горничная и козий сыр в пепле. Вино у камина из большого круглого бокала или прямо из бутылки на берегу. Компьютер, Интернет, альбомы мировых картинных галерей. Не так уж плохо на первое время.

– Вы же писатель, – говорит Зоран.

Писатель? Я и забыл.

Санда уснула в гостевой комнате, а проснувшись ночью, обнаружила возле кровати тарелку с курагой и апельсинами. В углу, в глубоком кресле, сидела Доминика в зеленом махровом халате и босиком.

– Ты чего не спишь? – Сонная Санда сунула в рот дольку апельсина. – Не спится?

– Принесла тебе фрукты. – Доминика неопределенно пожала плечами и плотнее закуталась в халат. – Ты же любишь ночью чего-нибудь пожевать… Вот сижу, смотрю на тебя, и меня мучает один вопрос. Про твоего Зорана.

– Он не мой, – испугалась Санда.

– А вдруг он думает о тебе? Вот прямо сейчас?

– Десять лет прошло.

– Может пройти и больше. – Доминика повозилась в кресле и вытащила из-под попы пульт от кондиционера. – Если человеку падает на голову чугунная плита, вряд ли он когда-нибудь оправится…

– Ты пила коньяк! – догадалась Санда. – В одиночку, как алкоголик!

– Ты поняла, что я только что тебе сказала?

– Что?

– Про плиту. Я, между прочим, знаю, что говорю.

– Доминика, – расстроилась Санда, – у тебя бред.

– Бред? – Доминика резко встала и запахнула полы халата. – Из-за подобного бреда я уже больше десяти лет не замужем, хотя могла бы выйти тысячу раз.

– А-а, ты об этом… – Санда cъела апельсин и взялась за курагу. – Лучше бы ты мне бутерброд с колбасой принесла.

– Наверное, я должна сказать тебе правду. – Доминика села на край кровати и теперь смотрела на свои ноги.

– Залазь ко мне под одеяло греться, – засмеялась Санда. – Знаю я твою правду. Ну, чего ты так смотришь на меня? У тебя глаза сейчас, как у лемура.

Она обняла притихшую испуганную Доминику, укрыла ее одеялом и убрала прядь волос с ее лица.

– Как же мне не знать, – тихо сказала Санда. – Давор – родной человек, ты – родной человек. Разве я не вижу, что с тобой происходит в его присутствии?

– О господи, – простонала Доминика, – я даже не подозревала. И ты меня еще гладишь по голове и не… и не ненавидишь?

– Дура, – Санда поцеловала подругу в ухо, – я за тебя все время переживаю. Только ты не плачь, не плачь, пожалуйста, это же жизнь, ее формы и краски. А Зоран…

В тот момент с ней что-то произошло. Было тихо, в плечо сопела заплаканная Доминика, и вдруг Санда вспомнила, как губы Зорана перемещались по ее лицу от лба к шее, и сердце, которого она не чувствовала до сих пор, часто забилось в горле – под его губами, и стало совсем нечем дышать.

– Я сейчас, – сказала она тихой, как мышка, Доминике и ушла в гостиную. Взяла со стола свой мобильный телефон и трясущейся рукой, с трудом попадая по кнопкам, набрала номер, который, оказывается, никогда не забывала.

– Слушаю вас, – ответил незнакомый голос, ломкий, как будто принадлежал мальчику-подростку.

– Мне нужно найти полковника, – сказала она, не чувствуя под собой ног.

– Вы Санда?

Она чуть не выронила трубку, потому что никак не ожидала такого вопроса. Как будто все десять лет на странном стационарном белградском телефоне круглосуточный диспетчерский пост только и делал, что ждал ее звонка.

– Да, – прошептала она. – Я – Санда.

– Сейчас он вам позвонит.

Санда подняла глаза и увидела прямо перед лицом бледно-серебристый, как полная луна, циферблат напольных часов. Было ровно три часа ночи. Вместе с тихим боем часов зазвонил ее телефон, и она выдохнула в трубку:

– Да. Да, Зоран.

– Я люблю тебя, – сказал он близким, низким, уставшим голосом. – Я больше не могу.

Саша имел несчастье проследить за своими деньгами. Так – в изложении Зорана – началась эта печальная история, которая закончилась для него возле Бессарабки и уничтожила мою прежнюю простую и понятную жизнь.

Александр Иванович Владимиров, украинский олигарх, любитель Стругацких и Хармса и мой друг, имел одну простительную и вполне объяснимую слабость – его беспокоило все, что относилось к наращиванию интеллектуального потенциала страны. И он очень хотел сделать одну штуку.

Никто больше его не понимал, но тут нашелся человек, который хотел сделать точно такую же штуку. Он тоже считал, что Украине нужна своеобразная «Фабрика мысли». Ираклий был того же мнения. Их представили друг другу не где-нибудь, а в самых что ни на есть коридорах власти, познакомил их тогдашний вице-премьер по топливно-энергетической политике, которого Ираклий консультировал по нюансам стратегического планирования британцев в отношении азербайджанской нефти.