Восход Черной луны

И вот, выполнив почти всю программу, они возвращались. Старая цыганка, устав от столь долгой прогулки, шла медленно и наконец попросила:

— Ох! Больше не могу. Давай присядем, внученька, что-то устала я…

Ляна с готовностью согласилась, понимая, как нелегко далась эта прогулка ее далеко не молодой бабке. Они свернули с проспекта на бульвар и устроились на лавочке в тени раскидистого тополя.

Возбужденная впечатлениями девушка засыпала старую цыганку вопросами, на которые не требовала ответа.

— Ты видела, Мариула, какие прелестные серьги были в том магазине, напротив большого желтого здания? — и тут же: — А как красиво одеты девушки! Бабушка, ты заметила? Мне бы тоже так хотелось! А прически какие у них? Ты видела? Жаль, что нам нельзя так укладывать волосы. Папа рассердится, если я сооружу такую прическу.

Увлеченная своей болтовней, Ляна не сразу заметила, что блестящие, ясные глаза старухи затуманились и она, сделавшись вдруг еще меньше и как-то обмякнув, стала понемногу сползать со скамейки, силясь все-таки удержать прямо свою гордую голову.

— Бабушка, что с тобой? Мариула, миленькая, тебе плохо?! — испуганно закричала Ляна, стараясь поддержать старуху.

— В-ну-чень-ка… — лишь по слогам сумела сказать та.

Глаза женщины закрылись, и она уронила седую свою голову, глухо ударившись ею о деревянную спинку скамьи.

Ляна заметалась вокруг, не зная, что делать, и не решаясь попросить помощи у незнакомых людей. В конце концов она просто присела рядом с потерявшей сознание бабкой и заплакала, не стесняясь своих слез и не прикрывая лица. Горько-соленые капли стекали по нежной коже ее щек, и она слизывала их языком, глотая вместе с ними горечь и боль, наполнившие ее сердце.

Несколько женщин остановились рядом с лежащей старухой и плачущей девушкой, не скрывая своего любопытства. Одна из них высказала предположение, что старушке стало плохо, но кто-то тут же возразил ей;

— Что вы! Это же цыгане! Лучше бы вам покрепче держаться за свой кошелек, чем поддаваться на их трюки.

До Ляны почти не доходило то, о чем разговаривали эти женщины, но она ясно понимала: помощи от них ждать не стоит. Бог знает, чем бы кончился для девушки этот кошмар, но вдруг, не очень вежливо отстранив обступивших ее людей, к Ляне подошла высокая молодая женщина со строгим лицом и русыми волосами, короной уложенными вокруг головы.

— Что случилось, деточка? — спросила она, склоняясь над девушкой и глядя на нее своими внимательными и добрыми глазами удивительно яркого синего цвета.

Ляна почему-то сразу поверила этой строгой на вид незнакомке, единственной, проявившей к ним участие.

— Не знаю. Бабушке плохо, — сквозь слезы сказала она.

— Ну ничего, ничего, сейчас посмотрим, чем можно ей помочь. Не волнуйся так, — ласково успокаивала она Ляну. — Я врач, сейчас что-нибудь придумаем.

Незнакомка обхватила своими длинными сильными пальцами сухонькое запястье старухи, пытаясь нащупать пульс. Лицо ее посуровело.

— Что же вы стоите? — строго сказала она собравшимся у скамейки любопытствующим. — Нельзя же быть такими равнодушными! Так человек и умереть может на ваших глазах. Пусть кто-нибудь немедленно вызовет «скорую помощь». Скажите, чтобы приехали срочно. У этой женщины тяжелый сердечный приступ.

После этих слов сразу несколько человек бросились искать ближайший телефон. Прибывшие вскоре врачи «скорой помощи» выслушали короткие объяснения синеглазой незнакомки, оказавшейся врачом расположенной рядом больницы, и, не мешкая, положили старую цыганку на носилки.

— Ты ей внучкой доводишься? — спросил врач «скорой» Ляну, и получив утвердительный ответ, распорядился:

— Поедешь с нами. Зарегистрируем твою бабушку, уложим в палату и будем лечить. Бог даст — все обойдется.

Попав в больницу, девушка совершенно потеряла представление о времени. Сначала она долго сидела в коридоре отделения реанимации, куда санитары бегом, прямо из машины, перенесли бабушку. Потом, повинуясь настойчивым просьбам врачей, перешла в приемный покой, где больше суток просидела на неудобном жестком стуле. Лишь к концу следующего дня врач регистратуры сказал ей, что больная пришла, наконец, в сознание и сейчас чувствует себя удовлетворительно.

— Утром ее должны перевести в общую палату, — ободряющим тоном сообщила пожилая женщина в накрахмаленной кокетливой белой шапочке.

Ляна осталась в больнице до утра. Все это время девушка почти не спала, и лишь изредка, рискуя упасть со стула, проваливалась в небытие. Она была голодна, но денег у нее было очень мало, да и те без разрешения бабушки тратить она не решалась.

Но мучительней всего было переносить панику собственных мыслей. Предчувствие страшной, непоправимой беды сжимало сердце Ляны.

Старая бабка была для нее единственным близким и родным человеком. Был еще, конечно, отец, но он жил своей жизнью. Он был трижды женат и имел много детей от первого и третьего брака. Только мать Ляны, вторая его жена, родила ему одного ребенка. Правда, любил он свою чудачку-дочку больше, чем всех остальных братьев и сестер Ляны. А уж позволял ей столько, что давно рисковал столкнуться с непониманием находящихся во власти традиций и обычаев сородичей.

— Виданное ли дело! — перешептывались уже за спиной Ляны молодые цыганки. — Девке вот-вот восемнадцать стукнет, а она до сих пор не замужем. Ай-яй-яй! Куда Баро смотрит? Такой девке уже человек пять детишек пора иметь, а она книги с утра до вечера читает.

Но не осмеливался старый цыган завести с дочкой разговор о замужестве. Чувствовал в ней силу какую-то необычайную и даже слегка побаивался ее, хоть и ни за что не решился бы признаться в этом даже себе. Впрочем, все уже заметили ее странность и постепенно начали относиться к ней снисходительней, а что касается гадания, то за этим обращались к девушке даже искушенные в этом искусстве цыганки.

Ляна любила отца, но редко разговаривала с ним — он был скуп и на слова и на проявления чувств. Может, поэтому между ними не установилось близости.

Зато Мариула была для нее всем на этом, свете. И отцом, и матерью, и учителем. Ляна не могла себе представить, хотя и знала, рано или поздно это случится, что бабушка может умереть. Как и всем молодым людям, ей казалось, что смерть — что-то далекое и нереальное. Она не может коснуться ее и близких, любимых ею людей.

* * *

Утром, когда Ляне разрешили пройти в кардиологическое отделение, старая цыганка была уже там. Она лежала на кровати в белой больничной одежде, на фоне которой резко выделялась обветренная кожа ее лица и рук. Удивительные глаза старой женщины вновь ожили, но в черной глубине их притаилась какая-то безысходная печаль, острой болью отозвавшаяся в душе девушки.

— Бабушка! — бросилась к ней Ляна.

Она гладила сухую кожу рук, целовала морщинистое ее лицо.

— Я так волновалась! Ведь тебе уже лучше, правда?

Старуха внимательно посмотрела на осунувшееся, измученное лицо внучки и тихо спросила:

— Ты в таборе была?

— Нет, бабушка, я все время была здесь, с тобой, — ответила девушка, безуспешно стараясь скрыть навернувшиеся слезы.

— Плохо, внучка. Нас ведь искать будут. Отец с ума сойдет.

Ляна виновато наклонила голову. Женщина бессильно прикрыла глаза и попросила:

— Ляночка, посмотри, там в тумбочке сверток. Достань его.

Взяв поданный сверток, она негнущимися пальцами развернула его и вынула из вороха своей одежды небольшой узелок.

— Здесь деньги, внученька. Пусть будут у тебя. А сейчас поезжай в табор, найди отца… Расскажи ему все.

Обессиленная старуха помолчала, а затем, открыв глаза, настойчиво повторила:

— Поезжай, я приказываю тебе.

Она проводила взглядом внучку, которая, не смея ослушаться больную, нерешительно пошла к двери и уже вдогонку ей, чуть громче, упрямо повторила:

— Поезжай.