Бедный маленький мир

А военный преступник Зоран Николич светлой лунной ночью в Герцег-Нови, обхватив обеими руками, легко покачивал ее, как ребенка, и вместо колыбельной шепотом читал на итальянском стихи Гвидо Кавальканте – то ли тринадцатый, то ли четырнадцатый век. Рядом с ним она не старалась быть красивой, безупречной. Не переживала из-за его смены настроений, не боялась показаться глупой или неловкой. Он принимал ее безусловно. Рядом с ним она просто успокаивалась и засыпала.

Итак, военного преступника Зорана Николича прячут в России. Есть основания считать.

У России могут быть большие неприятности, заявляет генеральный прокурор Гаагского трибунала, если эти подозрения, конечно, подтвердятся.

«Есть также основания считать, что Россия, как обычно, имеет в виду ее заявления», – мрачно подумала Санда.

И тут ей позвонил Давор.

– Ты где? – Он говорил низким раздраженным голосом. И, против обыкновения, достаточно громко. – Ты не дома, да?

– Я у Доминики, – растерялась Санда. – Почему я должна быть дома? И почему ты такой злой?

– Не выспался. Что ты делаешь у Доминики?

– Сижу на полу, – разозлилась Санда. – Смотрю телевизор. И сейчас, похоже, буду пить коньяк. Все к тому идет. Да что с тобой, Давор?

– А можно задать тебе один неделикатный вопрос? Пошлый, хамский вопрос. Ужасно неприличный. Скажи, ты меня вообще-то любишь?

Санда легла на ковер и прижала трубку к груди. Она не умела ему об этом говорить.

– Что ты молчишь? – сказал Давор куда-то в солнечное сплетение.

– Ужасно, – ответила на его вопрос Санда. – Ужасно люблю. Зачем ты спрашиваешь? Ты же прекрасно знаешь.

– Просто в нашей с тобой жизни был один день… или два, или, может, несколько часов… когда ты меня совершенно не любила и даже обо мне забыла. И ты это тоже прекрасно знаешь.

«Какой странный день, – удивилась Санда, слушая тишину в телефоне. – Как будто мы вдвоем думаем об одном и том же. Или даже как будто мы втроем думаем об одном и том же. Я, Давор и Зоран. Как будто мы непонятно почему вдруг вошли друг с другом в резонанс».

– Мне тут в кошмаре приснился твой красный шарф из Герцег-Нови, – наконец глухо заговорил Давор. – Очень красивый был шарф. Но почему-то уж очень он мне не понравился тогда. И я до сих пор не понимаю, почему.

– Хорошо, – согласилась Санда и почувствовала, как у нее сжалось горло. – Хорошо, не понравился. И что?

– Ничего, – вздохнул Давор. – Ты знаешь, что кролики, когда едят капусту, дергают ушами? Такие белые кролики, мягкие, сравнительно небольшие. Выглядит очень смешно и трогательно. Давай купим кролика, Санда? Будем его растить.

Когда Доминика с «Мартелем» и коньячными бокалами вышла из кухни, она увидела, что Санда горько плачет, прижав к груди телефонную трубку, лежа на ковре и подтянув колени к подбородку.

– Я дико устал от этой неопределенности, если хочешь знать. – Леша настежь открыл кухонное окно и курил в ночное небо.

– Закрой, пожалуйста, холодно, – попросила Иванна. А про себя подумала: «Начинается… И мне нечего сказать. Он и так…»

Она посмотрела на его спину в тонком синем свитере, подошла сзади и прижалась к спине щекой.

– Если ты выйдешь из этой истории, то будешь, в сущности, прав. Я тебя в нее втянула, навязала свои правила. Ты, Лешка, совершенно не обязан переживать мои проблемы и вообще жить моей жизнью. У тебя есть своя.

– Уже нет, – сказал он и с хрустом закрыл окно.

Его нужно вернуть назад, поняла Иванна. Сам он не сможет, у него будут всякие терзания и переживания. Он не бросит ее, потому что хороший человек, и у него есть принципы и представления о том, как должен поступать настоящий мужчина. Поэтому, если она ничего не сделает, Лешка обязательно останется, потому что к тому же думает, что любит ее. Или на самом деле любит, что, по большому счету, никогда невозможно понять до конца.

Сама Иванна, когда пыталась думать о такой штуке, как любовь, очень уставала. И почему-то раздражалась, и у нее портилось настроение. Как правило, надолго. Тем более она предпочитала не говорить об этом вслух, все разговоры о любви считала безответственным трепом. Только некоторые стихи и музыка, природа которых была ей понятна, иногда утешали ее и как будто уговаривали – ничего страшного, как будто говорили ей, не так уж и пусто вокруг, и если посмотреть на все с другой точки зрения, не так безнадежно и печально. Да и она сама в какой-то момент тоже так решила.

«Лешку бы надо вернуть самому себе», – как заведенная повторяла Иванна про себя одну и ту же мысль. Темнота из окна смотрела на нее и сквозь нее. Иванна показала темноте язык.

– Не дождетесь, – сказала она. – Хрен вам. Суки!

Алексей как стоял, так и сел с кухонным полотенцем в руках.

– Что-то я часто стала позволять себе быть слабой, – улыбнулась ему Иванна. – И какой-то зашуганной. И унылой. А уныние, Леша, – библейский грех. То, что мы с тобой вляпались в такую вязкую необратимую экзистенцию, еще не означает, что теперь надо удавиться от тоски.

– Ты меня прости, если можешь, – поднял голову Алексей. – Не волнуйся, я тебя дождусь, а там видно будет. Да, Иванна?

Она кивнула молча.

Профессор Кроль нашел Дину Городецкую. Он оторвал ее от плиты, от вкусных забот о наступающем празднике Пурим и от внука Ромуськи, который висел на ней и постоянно требовал ее внимания, лез в кастрюлю с фаршем, целовал бабушку в обе щеки и, в конце концов, с головы до ног обсыпался мукой.

– Теперь ты похож на маленького мучного ангела, – восхитилась Дина и поцеловала внука в макушку.

И в это время в комнате зазвонил телефон.

С тех пор как она уехала к дочери в Израиль, никто ни разу не звонил ей из Чернигова – близких друзей там не осталось, а после истории с Женей и Сережей из института Дина ушла – уволилась по собственному желанию. Защищалась потом в Институте биофизики в Киеве, там и проработала почти до шестидесяти. Хотела защитить докторскую, но случилась беда с мужем – инсульт в буквальном смысле свалил его с ног прямо возле операционного стола, в тот самый момент, когда ее Марик собственноручно и с большим удовольствием заканчивал свой любимый кисетный шов. В тот день он оперировал старую немецкую овчарку Найду. Найда после операции прожила еще четыре года. А Марк Давидович только два.

После его ухода Дина уехала к Ирочке с Пашей и за это в подарок получила своего сладкого внучика Ромуську. О лучшем подарке она и мечтать не могла. У него русые кудри, тонкие прозрачные пальчики и огромные серые глаза, как правило, печальные и пугающе умные для четырех с копейками лет, и мягкие прохладные щечки. «Бабулик», – говорит он и прижимается щекой к ее щеке – тогда Дина тихо плачет от счастья и гладит его по теплой пушистой головенке.

Маленький мучной ангел ворует со стола кусочек сырого теста и собирается съесть. Дина ничего не имеет против – она сама всю жизнь подъедает сырое тесто. А телефон все звонит.

– Ромусенька, – просит Дина, – принеси мне телефон из комнаты. Трубочку принеси.

И вот уже малыш чем-то шуршит в комнате и, прижимая трубку к груди обеими руками, бежит, бежит, котенок.

Ну что сказать… Удивительно, конечно, что Васька ее нашел – свой номер она оставила только одной приятельнице, верной лаборантке Славочке, Мирославе Григорьевне. Та и звонила раз в году – на день ее, Дины, рождения. Чаще звонить не могла – дорого. Дина тоже звонила на день ее, Славочки, рождения. И все.

Сейчас ей, разгоряченной на кухне, понадобилось не меньше минуты, чтобы приноровиться к задержке звукового сигнала спутниковой, будь она неладна, телефонии и сообразить, что действительно слышит громогласного Ваську Кроля – человека из того периода ее жизни, который Дина не очень-то любит вспоминать. Но последние годы против ее воли в голову лезли звуки и запахи именно того лета, то самое лето регулярно приходило к ней во сне, и к тому же она помнила свое обещание.