Бедный маленький мир

– Уксус она пить не будет, – успокоила ее Санда. – Я знаю Елку. Она у тебя творческий человек. Креативный, как теперь принято говорить. Она же художница все-таки. А пить уксус – банально и глупо. Не психуй, я поеду с тобой. Мне все равно нечего делать, так поеду твою Елку утешать. С удовольствием. Только вот кофе сейчас выпью.

– Надо сказать ей, что мужики не стоят наших слез, – сообщила Доминика, справившись наконец с блузкой. Она уже не металась – закалывала непослушные волосы перед отражающей поверхностью микроволновки.

– К зеркалу пойди, – засмеялась Санда.

– Не пойду, мне без тебя скучно. Надо сказать ей, что мужики приходят и уходят, а вот мы, женщины… Нет, твой случай нетипичный, но ведь и Давор…

– Что Давор? – Санда в тот момент стояла спиной к Доминике – мыла стаканы, поэтому подруга не могла видеть ее лица. «И хорошо», – подумала Санда.

– Давор не относится ни к одному из известных мне типов мужчин, – уверенно заявила Доминика. – Он уникальный. В нем, наверное, есть какая-нибудь особая хромосома.

– Давор тоже приходит и уходит. – Санда уже справилась со своим лицом и обернулась, чтобы поставить стаканы на полку. – Всю жизнь улетает-прилетает. И если бы я всерьез относилась к тому, что он делал все эти годы в тех случаях, когда меня не было рядом, я бы пила уксус литрами, не закусывая. А так я просто тихо и почти незаметно для окружающих схожу с ума. И не от мысли о том, что, возможно, именно сейчас он занимается с кем-то сексом. Вовсе нет. Потому что это для него естественно. Как музыка, например. Или – как смеяться. Или – как гнать по трассе со скоростью двести километров в час. Да и девушек я понимаю всей душой. Как можно не влюбиться в Давора, спрашивается в задаче? Как такое вообще возможно? Да, Доминика? Не влюбиться в него – просто ненормально. А схожу я с ума, потому что он тоже стареет. Несмотря на все свои хромосомы. Как и другие люди. Стареет нежно и тонко, так, знаешь, виртуозно – незаметно. Но я слышу эту медленную композицию. И вижу к ней видеоряд. И в такие моменты плачу. Извини, дорогая, за длинный и бессвязный монолог.

– Ты сумасшедшая, – пробормотала Доминика. Она под опасным углом держала на весу чашку с кофе и расширенными глазами смотрела на Санду.

– Ну так я же и говорю…

Санда завязала волосы в хвост и, протянув руку, погладила Доминику по щеке.

– Самое главное – что мы все живы, – сказала она. – Можем трогать друг друга, радовать. Устраивать маленькие праздники. Не горюй, поехали к твоей Елке, будем сейчас ее утешать. Что она любит?

– Валяться голой на крыше и курить траву.

– Значит, будем валяться голыми и курить вместе с ней. А потом я позвоню брату, и он будет катать нас на яхте – столько, сколько мы захотим.

В машине она сняла мокасины и скоро уснула на заднем сиденье в своей любимой позе – на животе, согнув левую ногу в колене.

И ей приснился Зоран. Хотя никогда раньше не снился. Нельзя сказать, чтобы она забыла о нем, но в какой-то момент он отодвинулся в ее памяти на то расстояние, проходя через которое эмоции затухают, гаснут, как будто устают. Вот на этом расстоянии, где-то на границе подсознания, на нейтральной во всех смыслах территории живут люди, которых мы почти уже не вспоминаем. И поэтому Санда удивилась во сне.

«Какие синие у него глаза», – подумала она и тут же проснулась, как будто испугалась чего-то.

Она тогда именно так и подумала, десять лет назад, в августе, стоя рядом с ним по пояс в морской воде. Синие. Синющие. Злые.

– Ну и молодец, моя девочка, – сказала ей тогда Доминика. – А он тебе действительно нравится?

– Как ни странно – да, – пожала плечами Санда. – Как ни странно… Даже не понимаю, как это может быть.

После того безумного августа она много думала о том, что иногда даже незапланированный поворот на соседнюю улицу может привести к удивительной цепочке обстоятельств. И любое действие, которого не совершала раньше. Отмена запланированного. Резкое и неожиданное для самой себя желание встать с дивана и поехать на море.

Давор второй месяц сидел в своей парижской студии звукозаписи и что-то очень уж неохотно отвечал по телефону. Очень глухим и рассеянным голосом. Это могло означать две вещи. Первая – работа не движется, и он никак не может добиться того, чего хочется, и его терзает собственный перфекционизм, и он даже не пьет виски по вечерам, потому что мучается и раздражается. И с ней, с Сандой, он совершенно не в силах разговаривать. При всем желании. Совершенно. Вторая – все у него получается, и уже давно получилось, и дело совсем не в проклятой глубине звука, которую никакими заклинаниями не перенести на аналоговый носитель. А дело в какой-нибудь очаровательной юной или не юной, красивой, экстравагантной, стильной или не пойми-какой, некрасивой, но смешной, странной, сумасшедшей, пугающе умной, фантастически наивной учительнице латиноамериканских танцев, профессорше социологии (в очках), радиоведущей с голосом раненой лани, студентке Сорбонны на красных роликах и с ноутбуком в кожаном рюкзачке…

Шел унылый и совершенно неопределенный девяносто шестой год. Иренке с Наташей было по пять лет, и они уже два месяца гостили у бабушки Горданы в Сараеве.

– Ну и ладно, – мрачно сказала сама себе Санда, встала с дивана и уехала на море. Одна.

Из всех городков Черногории она выбрала Герцег-Нови, просто потому, что ни разу там не была.

Из Будвы на маленьком прогулочном катере она добралась до Которской бухты и увидела город, расположенный на террасах горы. Он как будто висел в воздухе – так показалось Санде.

– Это гора Ориен, – сказал ей пожилой попутчик. Всю дорогу он читал какой-то научно-технический журнал, а теперь стоял рядом с Сандой и тоже, щурясь от солнца, смотрел вверх. – Волшебный город. Я в детстве верил, что здесь происходят чудеса. Всякие истории удивительные, превращения. А вон там, видите? – крепость Форте-Мара.

– Нет, Шпаньола, – снисходительно уточнил матрос и прицельно набросил петлю каната на кнехт. – Форте-Мара левее.

– Виноват, – торопливо закивал научно-технический попутчик. – Давно не был. Перепутал.

Санда нашла частный отель – на четыре номера, причем выбрала себе самый маленький номер с крошечным полукруглым балкончиком. Ей не хотелось простора. Хотелось только, чтобы ничто в этом городе не напоминало ей безлюдные пространства их с Давором большого, но почему-то все время пустого дома.

А потом она пошла на море и в каком-то тупом бесчувствии пролежала на пляже больше пяти часов. Санда сгорела так, что ночью пыталась не шевелиться – каждое движение вызывало боль и сопутствующие мысли о собственной глупой неприспособленности ко всяким невыгодным и скучным житейским раскладам. Так она и лежала без сна и вспоминала покойного папу – шведского сельского доктора Стевена Йохансена, скромного и замкнутого человека, который зачем-то приехал с туристической визой в Сараево и прямо на улице неожиданно для себя познакомился с красивой сербской девушкой Горданой. Или наоборот – мама с ним познакомилась? Отца теперь нет в живых, а семейные истории были неоднократно рассказаны и так и эдак, и теперь уже не поймешь, как там было на самом деле.

«Ты любишь праздники, – сказал ей однажды папа. – И совершенно не умеешь переживать трудности». Чтобы не разочаровать папу, Санда старалась изо всех сил. И в конце концов как будто научилась. Папа всегда жалел Санду, а Санда жалела его – он был очень уязвимым в своем тихом, застенчивом алкоголизме, всю жизнь побаивался яркой и строгой Горданы. А когда умер от инфаркта, мама растерялась и сразу как-то стремительно состарилась. «Как бы и ни для чего не нужен был, – удивлялась она, – а вот ушел – и сразу стало видно, как много он делал». Она смотрела на Санду беспомощным, как у старой собаки, карим взглядом, а Санда жалела, что так и не научилась за всю жизнь обнимать и утешать маму. Потому что мама никогда раньше не нуждалась ни в объятиях, ни в утешении – так казалось Санде.