По лезвию бритвы

— Ребенок-то может рассчитывать на правосудие, но душа ее никогда не обретет покоя.

Единственный глаз Адольфуса задержался на мне. На этот раз я не отвел взгляда.

— Это не мои трудности, — сказал я.

— Ты позволишь мучителю девочки спокойно разгуливать по земле? — Следы скитанского говора у Адольфуса проявлялись сильнее во времена его меланхолии. — Дышать нашим воздухом, отравлять воду в наших колодцах?

— Он где-то рядом? Дай-ка его сюда, я найду что-нибудь тяжелое и проломлю ему башку.

— Ты мог бы начать его поиски.

Я выплюнул абрикосовую косточку на пол.

— А кто сказал, что я теперь нарушаю законы?

— Смейся, смейся. Шути, прикидывайся дурачком. — Адольфус снова грохнул кулаком по прилавку, сотрясая толстые деревянные доски. — Только я знаю, почему вчера вечером ты ушел, и помню, как я тащил тебя с поля у Гискана, когда все уносили ноги, и небо дышало смертью, — (Доски стойки пришли в равновесие.) — Не притворяйся, будто тебя это не волнует.

Трудность со старыми друзьями состоит в том, что они помнят о том, о чем сам предпочитаешь забыть. Разумеется, я не обязан был сидеть здесь и предаваться воспоминаниям прошлого. Последний абрикос исчез у меня во рту.

— У меня еще есть дела. Выброси эту чушь из головы и накорми мальчишку ужином, если вернется.

Внезапное окончание нашей ссоры лишило гиганта сил, гнев потух, единственный глаз потускнел, лицо осунулось. Когда я покидал трактир, он бессмысленно протирал тряпкой прилавок, едва сдерживая слезы.

5

Из «Графа» я вышел в подавленном настроении. Обычно я рассчитываю получить от Адольфуса заряд утренней бодрости, и теперь мне не хватало ее, чтобы быть во всеоружии. Да и погода стояла скверная, и я уже начинал жалеть, что не остался верным своему принципу и не провел остаток дня в постели, покуривая сон-траву. Радовало только то, что день клонился к концу.

Неожиданная находка прошлого вечера помешала моим намерениям навестить Рифмача, и мне требовалось загладить вину. Он, конечно, простил бы мне мое отсутствие, причина которого, вероятно, была ему уже известна, но все же нам надо было поговорить. В такое время Рифмач обычно либо давал представление в порту, либо репетировал у себя на чердаке, в доме матери. Его мамаша имела привычку сводить меня с женщинами своей округи, поэтому я решил поискать Йансея сначала на пристани и поковылял в том направлении. Боль в ноге не желала оставить меня в покое, как и похмелье.

Йансей, возможно самый талантливый музыкант в Низком городе, был, кроме того, и чертовски полезным знакомым. Я подружился с ним в свою бытность агентом. Рифмач тогда был членом труппы островитян, вместе с которыми выступал на балах придворных и аристократов. Однажды я спас его от ареста, и взамен он стал снабжать меня информацией: передавать грязные подробности, сплетни, негласные разговоры. Хотя он никогда ни на кого не доносил. Однако позднее мы начали двигаться в противоположных направлениях по лестнице успеха, и в наши дни его таланты пользовались спросом в самых изысканных кругах столицы. Его уши по-прежнему были открыты для меня, хотя цели, к которым я прилагал его дарования, изменились.

Ирония судьбы, которую понимали мы оба.

Я нашел его у западного причала. В окружении горстки равнодушных слушателей он исполнял концерт для барабана кпанлого и декламировал стихи, за которые и получил свое прозвище. Несмотря на его таланты, я, признаться, не встречал уличного музыканта хуже, чем Йансей. Он не принимал заявок, выбирал малолюдные места и грубо обходился со зрителями. Обычно день проходил удачно, если ему удавалось заработать несколько медных монет — поистине скромная награда для человека его способностей. Впрочем, я никогда не видел его унылым, и мне думается, он находил удовольствие уже в том, что выставлял свои неземные таланты напоказ неблагодарной публике. В любом случае он получал достаточно серебра, ублажая своей игрой слух высшего света, чтобы не считаться с доходами от уличных концертов.

Я скрутил сигарету. Йансей не выносил, когда его прерывали посреди выступления, ни при каких обстоятельствах. Однажды мне пришлось оттаскивать его от одного придворного, который имел неосторожность засмеяться во время его концерта. Йансей отличался непредсказуемым правом, свойственным маленьким людям, тем особенным гневом, который вспыхивал так же быстро и яростно, как и угасал.

Пару минут спустя он закончил свой стих, и немногочисленная публика ответила ему слабыми аплодисментами. Посмеявшись над недостатком восхищения у слушателей, Йансей обратил свой взор на меня.

— Ба, Смотритель собственной персоной! Наконец удосужился навестить старого друга Йансея? — произнес он густым, сладкозвучным голосом.

— Обстоятельства задержали меня.

— Слышал. — Он печально покачал головой. — Скверное дело. Пойдешь на похороны?

— Нет.

— Ну а я иду, так что помоги мне собрать инструменты. — Йансей начал разбирать свой набор крошечных кожаных барабанов, убирая каждый из них в отдельный хлопчатобумажный мешочек. Я взял наименьший из барабанов и проделал с ним то же самое, одновременно вложив внутрь пайку товара, предназначенную для Рифмача. При обычных обстоятельствах Йансей, скорее всего, нанес бы какое-нибудь увечье человеку, опрометчиво решившему прикоснуться к его инструментам, однако Рифмач знал о моих намерениях и потому позволил мне это сделать, не говоря ни слова. — Твое отсутствие прошлым вечером огорчило аристократов.

— О, их печаль лежит тяжким грузом у меня на душе.

— Клянусь, ты потерял сон. Если желаешь наверстать упущенное, то можешь прийти в имение герцога Илладора во вторник вечером, около десяти.

— Ты же знаешь, как важно для меня мнение пэров. Полагаю, ты рассчитываешь получить как обычно?

— Если только у тебя нет желания добавить.

Такого желания у меня не имелось. Мы продолжали собирать инструменты в молчании, пока зрители не отошли достаточно далеко, чтобы не слышать нас.

— Говорят, ее нашел ты, — сказал Йансей.

— Правильно говорят.

— Тебя это не трогает?

— Пытаюсь не думать об этом.

Йансей сочувственно кивнул.

— Плохие дела. — Он закончил складывать инструменты в толстый холщовый мешок и закинул его на плечо. — Поговорим об этом позже. Хочу занять приличное место на площади. — Мы ударили кулаками. И он пошел прочь. — Не суетись.

Причалы практически обезлюдели. Привычные для этого времени дня толпы рабочих, торговцев и покупателей ушли на похороны, довольные возможностью пораньше закончить работу под предлогом участия в спектакле публичного траура. С уходом людей на гавань опустилось немое спокойствие, столь отличное от повседневной суеты этих мест. Убедившись, что никто не видит меня, я потянулся за пузырьком амброзии. Головная боль успокоилась, боль в ноге начала отступать. Я наблюдал за тем, как серое небо отражается от водной глади, и вспоминал тот день, когда стоял на пристани вместе с пятью тысячами других юношей, готовясь взойти на палубу военного корабля, что отправлялся в Гуллию. Тогда мне казалось, что униформа мне очень к лицу, а мой стальной шлем ярко блестел в лучах солнца.

Я решил выкурить сон-травы, но передумал. Раскисать и разводить сантименты никуда не годилось — действие травки часто только усиливает твои тревоги, вместо того чтобы притуплять их. Одиночество оказалось плохим лекарством, и ноги сами собой потащились на север, в сторону церкви. В конце концов и я как будто решился пойти на похороны.

К тому времени, когда я добрался до места, служба уже началась и площадь Щедрости была так плотно забита людьми, что едва был виден помост. Я обошел основную толпу, протиснулся в переулок, ведущий к площади, и уселся там на груду корзин. Я сидел слишком далеко, чтобы слышать слова первосвященника церкви Прачеты, но уверен, что говорил он очень красноречиво, — вам ни за что не достичь того жизненного положения, когда люди будут обсыпать вас золотом, если вы не умеете говорить красивые слова в нужный момент. А кроме того, поднялся ветер, и большинство пришедших все равно не слышали его речь. Поначалу они проталкивались вперед и напрягали слух, чтобы разобрать смысл слов. Когда это не помогало, они раздражались, дети тянулись к родителям, рабочие топали ногами, чтобы согреться.