Волки и медведи

Но кому здесь, в конце концов, было задумываться, какие штуки отмачивает спасающий себя рассудок.

Наконец Вилли, кряхтя и вздыхая, осмотрел Сахарка, выслушал мой рассказ о событиях и уставился в потолок – и поскольку это не был привычный дружелюбный потолок в Следственном комитете, увиденное его не ободрило.

– С тебя придётся снять показания.

– Я же и рассказываю.

– Нет, официально. Придёшь, напишешь, подпишешь… Сохлый! Ты в порядке?

Сохлый, который попытался поднять Сахарка на ноги и полетел кувырком от неожиданного резкого удара, ошарашенно потряс головой.

– Припадочный, бля! Вы посмотрите!

Сахарок бился всем телом, по-прежнему молча, целеустремлённо, ровно, с ужасающей силой, норовя достать кого-нибудь ногами.

– Однако. – Вилли отступил. – Как тебе вообще удалось с ним справиться?

– Ну… Со мной он был не таким.

– А каким?

Я подошёл, не очень уверенно протянул руку – и попущенный аспид мгновенно затих, тряпично распластался.

– Примерно так.

– Господи Боже. Как он это объясняет?

– Он вообще не говорит.

– Как же его тогда допрашивать? – изумился Вилли. – Не может говорить или не хочет? Разноглазый, загляни ему в рот, язык-то на месте? Сохлый! Чего стонешь? Давай пиши протокол осмотра. Места происшествия, а не языка.

– Принесла нелёгкая, – тоскливо сказал Сохлый, растирая ушибленное плечо, но глядя при этом на меня. – Одно к одному.

– Тише, Сохлый, тише! – Вилли взмахнул руками преувеличенно тревожно, а лицо было нахальное, улыбающееся. – Не ляпни чего политического дурными устами. Тоже потом придётся проверять, есть у тебя язык или как.

– Я, пожалуй, пойду, – сказал я.

– Нет уж, постой. Как мы его повезём?

– Втроём-то справитесь.

– Помоги хоть в багажник засунуть.

– Действительно, – сказал и Борзой, оживляясь. Как раз такая картина должна была быть в его вкусе: жуткая и комичная одновременно.

Затолкав Сахарка в багажник следовательской колымаги, я вернулся и смотрел, как Вилли опечатывает склад.

– Вот ещё что. От Молодого его как-нибудь спрячь.

– Нет в Поднебесной совершенства, и даже в рядах оккупантов – сплочённости, – откликнулся Вилли, кивнул мне и двинулся к ожидавшему джипу: толстый, но легконогий.

– Эй, эй, Вилли! – закричал я ему вслед. – Расплатись!

Вилли остановился, всем телом обернулся.

– А я ещё не проиграл. Нет никаких доказательств причастности именно этого психа именно к тому убийству. Покушение на убийство, с твоих слов, есть. Сопротивление сотрудникам – налицо. А вот всё остальное пока что – порождение горячего и мстительного воображения.

– Но где же взять доказательства?

– Сами придут, – ответил он. – Откровения нельзя добиться силой.

Я заносил над тарелкой супа первую ложку, когда дверь попытались снести с петель. Вдова укоризненно покачала головой и прошествовала, но даже её харизмы хватило только на то, чтобы белый от бешенства Молодой и следом пацаны Молодого влетели на кухню стадом не слонов, а, скажем, каких-нибудь копытных.

– Почему ты отдал его автовским ментам?

– Не ментам, а следователям. Так будет надёжнее.

Иван Иванович пару минут смотрел на меня молча, пытаясь не столько испепелить, сколько понять, что происходит. Он был на свой лад избалован: привык переть напролом и не получать по башке. Даже Канцлер, существовавший в сознании Молодого отдельной от человечества фигурой, наверняка многое ему спускал.

– Никогда, – прохрипел он наконец, – никогда, Разноглазый, не становись мне поперёк дороги. Размажу. У тебя свои тропки есть, ими и ходи… Эй, ты чего делаешь?

– Штаны снимаю. Мы же сейчас меряться будем?

– Тьфу ты, – сказал Молодой и удалился.

Я посмотрел на суп, на вдову.

– После подогрею, – сказала вдова.

После обеда и адмиральского часа я пошёл давать официальные показания, и мой путь пролёг мимо почты. Знакомая тётка в очках и кацавейке курила на крыльце, и в свободной руке у неё по-прежнему была истрёпанная толстая книжка – но уже другая. Тётка так увлеклась, что забывала стряхивать пепел. На старом грубом лице вспыхивали детские свежие чувства: нетерпение, восторг, тревога. Я притормозил.

– Дусь, телеграммы мне не было?

Она даже глаз не подняла.

– А что, не приносили?

– Не приносили.

– Значит, не было.

– Её могла цензура перехватить, – сердито настаивал я. – Дусь, да оторвись ты!

– А смысл?

– Взаимовыгодное сотрудничество.

– Это не смысл, Разноглазый, – сказала Дуся во вздохом и наконец-то опуская книгу. – Это всё так, сиюминутный шкурный интерес.

– А смысл тогда что?

– Не «что», а «зачем». Не знаю. Вряд ли затем, что я тебе в матери гожусь, а ты мне «тычешь».

– Да ладно.

– Вот-вот. – Она ловко переправила окурок в ржавое ведро, исполняющее должность урны, перевернула, прежде чем показать мне спину, страницу и, уже открыв дверь, с порога бросила: – Будет телеграмма – принесут. Или извещение о конфискации.

В Следственном комитете было дымно, пьяно, шумно и весело – и, хотя я не сомневался, что Молодой успел здесь побывать, все без исключения следователи были невредимы телом и не сломлены духом.

– Допросили?

– Тебя дожидались. – Сохлый метнул разом пивную бутылку – под стул и грозный взгляд – в меня.

– Именно, – подтвердил Вилли. Он сидел за своим столом, не сняв длинного кожаного плаща, с сигаретой в руке и разглядывал собственную шляпу, водружённую на стопку папок. – Придётся, Разноглазый, привлечь тебя в качестве… в качестве… эксперта. Или переводчика. Даже не знаю.

– Проще было спецметоды применить, – буркнул Сохлый.

– «Проще» не всегда значит «действеннее». Скажи, Борзой?

Борзой кивнул. Если можно было сделать что-то молча, он так и поступал, подспудно зная, что в молчании заключено всё: ум, сочувствие и жестокость, безграничные ресурсы сарказма, – так стоит ли тревожить мрамор, высекая из него, быть может, неудачную статую?

– Ну-с, – заключил Вилли, – тогда добро пожаловать в казематы.

Чтобы попасть в изолятор временного содержания, пришлось выйти на улицу, обогнуть здание и зайти с чёрного хода, где уже как ни в чём не бывало поджидал Молодой.

Для начала он сплюнул.

– Вмешиваться не буду. – И без охоты, но спокойно добавил: – Слово.

Слово Иван Иванович сдержал – хотя бы потому, что всем и сразу стало ясно, что версия о злонамеренном запирательстве преступника слишком проста.

Следователи не рискнули его развязывать, но он выпутался сам и теперь сидел на корточках в углу, в этом грязном и затхлом полуподвале с окошком не больше форточки и единственной забранной в железную сетку лампочкой. Скрючившегося, щуплого, полуребёнка – его не было жаль, и мы смотрели и видели ужасное, отвратительное существо. Как если бы у Сахарка было по три или семь пальцев на руках – но нет, пять на каждой; как если бы из глаз сочилась слезами настоящая кровь – но нет, это была всего лишь татуировка, необычная, безобразная, притом и не красная. Как если бы мы обращались, добиваясь ответа, к каменному истукану: как бы выглядели мы и как – истукан?

Правильные черты лица, соразмерно длинные, изящные руки и пальцы, гибкое тело – во всём этом человеческого было меньше, чем в любой ободранной встречной жучке, в любом дереве. «Подозреваемый, встаньте», – сказал Вилли, но тот сидел. «Подозреваемый, назовите своё имя и гражданство», – сказал Вилли, но тот молчал. «Если понимаешь, о чём я говорю, то хотя бы кивни», – сказал Вилли, – но тот не кивал.

– Немой, – сказал Сохлый. – И ставлю десятку, что неграмотный.

Я заметил, что Сахарок напряжённо смотрит на губы говорящего.

– Скорее похоже, что глухой.

Вилли глянул на меня и распорядился:

– Ну-ка, Сохлый, зайди ему за спину и свистни.

– Как же это я зайду?

– Аккуратненько. Разноглазый подстрахует.