Волки и медведи

А то что – Порт. Порт практически никакого отношения к Автово не имел и принадлежал то ли фриторгу, то ли Бороду. Об этом не принято было ни говорить, ни думать, но единственно сущее отношение строилось по принципу эксплуатации труда капиталом, и не провинция в лице своих грузчиков и тальманов занимала активную позицию. Вот и висел теперь разноглазый на грязной верёвке и с такой мордой, словно и за себя ему обидно, и за Родину.

Мне самому не становилось ни хуже ни лучше. Что-то застыло в мёртвой точке, и самым важным казалось довести дело до конца. («Своего рода опрятность, – говорит Фиговидец, – привычка всё доводить до конца». Но если он при этом вспоминал о Канцлере и других людях, доводивших до конца свои предприятия, ему хотелось проглотить язык. Он не глотал, но ненадолго прикусывал.)

Оберег автовского разноглазого я собирался отдать Вилли – пусть к делу, что ли, приобщит, – но оставил себе. Мерещилось что-то непростое в простой на вид фитюльке, напоминавшей руку с растопыренными пальцами. Кольцо Канцлера, символ власти, и источало власть: сплав насилия и ответственности. Оберег разноглазого не содержал в себе силы как таковой. Можно, конечно, сказать, что и уверенность в собственной правоте – сила, ещё какая, – но и того не было. Смирение, память, упование, – я перебирал слова и ничего за ними не чувствовал. Пыталась эта рука схватить, или отталкивала, или показывала, что в ней нет камня? «Выбрось», – говорил мне Муха. «Отдай мне», – предлагал Фиговидец. (На ногах еле стоял, но любознательно тянулся к опасной игрушке.) «Пригодится, – сказал я. – Может, порчу наводить».

Явившись в прокуратуру, я обнаружил прямо на улице нездоровое оживление. Стояли кучкой зеваки – их было не разогнать; стояли кучкой народные дружинники – их было не заставить шевелиться. Сохлый, размахивая руками, пытался кого-то куда-то послать. Я поискал глазами Молодого, но увидел Вилли.

– Исчез задержанный, – проинформировал меня Вилли. – Называя вещи своими именами, сбежал. Сквозь стену он прошёл, что ли? Посмотри, замки целы.

– А окно?

– В это окно кошка не протиснется. – Вилли перехватил мой взгляд и отрицательно покачал головой. – Ни при чём тут Молодой. Как невменяемый рыщет-ищет по улицам. Простой парень, не стал бы спектакль играть.

– А что со сторожем?

– Уберёг Господь сторожа, слинял среди ночи домой погреться. Чаёк-кофеёк… Еле добудились.

Зеваки пялились, шептались, пустили по рукам бутылку водки. Им было радостно, что оккупанты получили щелбана, что самый опасный и страшный из них сейчас мечется, проваливаясь в снег, по закоулкам и тупикам и сквозь красную пелену гнева видит надменные лица прохожих. То, что щелбан – как ни крути, а ещё сильнее – получили местные следователи, зевак не печалило. Следователей никто не любил.

– Он сюда не вернётся, – неожиданно сказал Вилли. Он пониже надвинул шляпу, бросил только что зажжённую сигарету прямо перед собой и стал методично растирать её в пыль. – Здесь ему делать больше нечего, если я правильно понял. – Он поднял голову. – А понял я, признаться, до конфуза мало. – Из обширного накладного кармана плаща была извлечена сигаретная пачка, из пачки – новая сигарета. – Но ты с ним встретишься. Потому что он пойдёт за тобой. Может, даже вперёд забежит.

– Ну а если я решу остаться?

– Если, не если. – Вторая сигарета последовала за первой. – Не решишь. – Теперь из кармана были извлечены деньги. – Держи, выиграл.

В конце этого злополучного дня, когда всё бессмысленное и бесполезное было сказано и сделано, мы собрались в прокуратуре, без рвения пили, без стыда переглядывались, без сочувствия или приязни прикасались друг к другу: чудовища в человеческих штанах.

У Молодого, одуревшего от ярости и многочасовой гоньбы впустую, виноватым, как и следовало ожидать, оказался я. («Думаешь, я тебе это прощу? – сказал Молодой. – Думаешь, забуду?») Говорить при нём о Сахарке представлялось небезопасным, поэтому говорили про автовского разноглазого. Его дикий, варварский поступок был необъясним и запачкал всё вокруг, как блевота. Никому не нужная и неинтересная жизнь вдруг, стоило отшвырнуть её истерическим жестом, стала очень нужной и всем интересной.

– А о чём он с тобой говорил? – спросил Фиговидец.

– Когда это?

– Да ладно.

– Обучили профессора, – бросил Молодой, не сводя мрачных глаз с потолка.

Он лежал на кровати, сгорбившийся фарисей сидел у него в ногах, я сел в единственное кресло, Сергей Иванович встал у окна, сложив на груди руки – чего, наверное, не следует делать крепеньким, коренастым коротышкам. Дверь в коридор была распахнута, и до нас доносились умиротворяющие звуки затеянной близнецами пьянки.

– Прямо совет в Филях, – загадочно сказал Фиговидец.

– Не о чем нам совещаться.

В комнате сгущался воздух напряжения и тоски, но мы не расходились.

– Мне приснилось, что я стою на берегу, – неожиданно сказал Грёма. – И странно, знаете: зима, снег вокруг, а Нева не подо льдом. И вот я смотрю на воду…

– Увидеть во сне своё отражение в воде – значит умереть, – машинально проинформировал Фиговидец.

– Да? Но увидел-то я не своё.

– А чьё же?

Сергей Иванович не ответил.

– Дурак ты, Грёмка, – равнодушно сказал Молодой.

– На себя посмотри.

– Господа мои, – сказал я, зевая.

В моём кармане лежала наконец полученная телеграмма с одним только словом: «возвращайся». Не было даже подписи. (А положа руку на совесть, какая разница, кто бы её ни подписал.) И я возвращался. И даже успел уладить дела с поверенным, к его и своей выгоде.

– Всё-таки удивительно, – сказал Фиговидец после паузы. – Никто не кончает с собой от нечего делать. – Издевательски нелепая смерть его тревожила, и он старался обуздать безумие причинами и следствиями. – Может, он был неизлечимо болен?

– Вот это наверняка.

– Да нет, в обычном смысле. Ну, рак или ранний Альцгеймер.

– Не знаю. Но в обычном смысле ему следовало умереть давным-давно.

– Ему вообще не следовало рождаться, – сказал Молодой в потолок. – Не всё ли, к чёрту, равно, когда и от чего он умер.

– Не родись мы все, – сквозь зубы сказал фарисей, – среди кого б ты тогда куражился.

– Ага. – Сейчас Молодому полагалось бы сплюнуть, но он был умный и из положения лёжа делать этого не стал. – Рассказал мне один человечек, отчего автовский разноглазый спятил. Мутил гешефт какой-то, и кинул его то ли клиент, то ли подельник. Снайперу он башлять не захотел. Вы ведь жадные все, – бросил Молодой в мою сторону, – у вас это в крови, у разноглазых. Ну, подговорил одного парня – тот ему родственник, что ли, был или выросли они вместе, – подговорил самим разобраться. Парень-то был грузчик портовый, не рассчитал удара. Зашиб того то ли клиента, то ли подельника насмерть. И разноглазый ничего не смог сделать. Или не захотел. Зассал, понимаешь? Тот, ну, мертвяк, на него напал. Вот почему он от практики отказался, из страха. Боялся до посинения, что мертвяки его самого на Другую Сторону утащат. А теперь повесился. Своим, значит, решил ходом. А вам в радость потрындеть, кретинам.

– Но почему? – не выдержал я. – Почему привидения стали нападать?

– Тебе горевать больше не о чем? – Молодой, не вставая, стремительно обрушил кулак на спинку кровати, и трепет прошёл по его телу. – Откуда я знаю.

– Главное, что поставленные задачи выполнены, – сказал Сергей Иванович.

– Выполнены? – переспросил я. – Оставить Порт на Дролю, покойника в морге и нераскрытое убийство – это называется выполнить поставленные задачи?

– Нет, – сказал Молодой, – Санька мы здесь не оставим.

– Конечно-конечно, с собой повезём. Ты его вообще когда-нибудь похоронишь?

– Похороню. С Сахарком в одной могиле.

Что не могло не броситься в глаза: вся Охта стояла под ружьём. Любо-дорого было поглядеть, с какой изголодавшейся радостью обыватели по первому знаку схватились за оружие – и это в мире, где убийство считалось противоестественным и овеянным жутью деянием, а смертельная опасность, в которой оказывался убийца, охраняла общественное спокойствие надёжнее всего. Что же, по волшебству сошла на нет инерция векового ужаса и заповеди или эти люди вокруг Исполкома и на улицах разом подпали во власть сил, могущественнейших даже страха? Как гордо выпячивалось утяжелённое кобурой брюхо, с какой отвагой и заносчивостью выставлялось плечо, если на нём висел автомат. Распрямлялись спины, глаза смотрели прямо – и не то чтобы огонь горел во взгляде, нет, что-то похуже огня, хуже злобы: спокойствие, счастье, безмятежная уверенность в своём праве.