Приют Одиннадцати

Распознать мысли и угадать действия представителя лагерного общества гораздо проще, чем свободного человека. Тут всё просто, почти на уровне инстинктов. Причём те, кто охраняет, более предсказуемы, нежели те, что сидят. У них имеется неоспоримое преимущество, которое делает их характеры прямыми как палка, — чувство безнаказанности. В этом их сила и слабость одновременно. Зеки вынуждены больше играть, быть скользкими, уметь извернуться. Если нужно — прикинуться босотой. А при случае забыковать. Особняком стояло только лагерное начальство. Эти себе на уме. И конвой, и зеки для них — что насекомые. Влез сапогом в муравейник и дальше почапал, только подошву обтёр. Но и на них управу найти можно, если нужда будет.

Завьялов определил: основные мотивы, влияющие на поведение людей в зоне, разнообразием не отличаются. Неповиновение — раздражение — боль. Голод — обман — боль. Слабость — страх — боль. Радость — неприятие — боль. Боль присутствовала везде и всегда. Она была и отправной точкой, и результатом, причиной и следствием. Поэтому всегда ожидаема. Предсказуема до этой самой боли. До зуда.

Когда Пашка понял, что может влезть в сознание практически любого человека, он попробовал управлять их эмоциями и заставить действовать так, как ему нужно. С неуравновешенными вертухаями было проще, нежели с блатными.

Вскоре Завьялов мог напугать, ввести в транс или в ярость кого угодно. При этом уходило колоссальное количество сил, но самым тяжёлым было лишить человека воли. Для этого требовались особая концентрация и максимальный покой. А какой покой может быть в бараке? Он практиковался, используя любую свободную минуту.

Пошатываясь после сна, зеки выстроились в две шеренги на улице. Пашка стоял в первом ряду, возле старого еврея Германа Гольца, того ещё доходяги. Отощавший, с ввалившимися глазами, еврей был лёгкой добычей, не сопротивлялся. Завьялов перекинулся с ним парой слов, зацепился, настроился, вжился в его состояние. Постепенно ввёл Германа в глубокий транс. Плечи у него опустились, руки плетьми повисли. Глаза помутнели, голова склонилась, упёрлась подбородком в грудь. Скис еврей, только что слюни не пускает. Ткни пальцем — упадёт.

Когда назвали его фамилию, он и ухом не повёл.

— Гольц! Гольц, сучий сын!

Дежурный увидел Германа в первом ряду и, ясное дело, взбесился. Решил, что тот уснул. Подобные выходки карались особо сурово, вплоть до недельного карцера. Особенно после майского побега. Тогда много голов слетело, вертухаи до сих пор ходили перепуганные. Не приведи господи на перекличке не прокукарекать — сразу в пердельник загремишь на полную катушку.

Конвойный тяжело шагал в их сторону, видно было, что руки у него чешутся. Не отпуская еврейчика, Пашка и вертухая зацепил. Герман шатался, вот-вот завалится. Завьялов и сам почти падал от усталости, ухватился за рукав стоявшего рядом Старостина. Тот перепугался, дернулся как параличный, увидев остекленевший Пашин взгляд. Зашептал.

— Паря, ты что? Слышь, Завьялов…

Конвойный подошёл вплотную к шеренге зеков, остановился в шаге от Гольца, замахнулся, чтоб залепить доходяге промеж рогов. Да внезапно обмяк, расплылся, словно коровье говно, ноги в коленках складываться начали. Не соображая, что происходит, дежурный опустил занесённую руку. Пустым взглядом обвёл строй, развернулся и пошёл на место.

Впервые Паше удалось подавить чужую волю.

*

План побега вызревал, обрастая новыми, на первый взгляд малозначительными, но очень важными деталями. Время приезда машины к дому Осипчука, частая смена сопровождавших Пашу вертухаев, ужесточённый последнее время в зоне режим — всё это подвергалось тщательному анализу. Да ещё и Маша шла на поправку.

Время сейчас играло против Завьялова. Скрыть положение на фронте было уже невозможно, начались бомбардировки. Эвакуировали людей и целые предприятия. Поговаривали даже, что по Ярославской области рыщут истребительные батальоны, отлавливают диверсантов, разведчиков и дезертиров. Нервничал начальник лагеря, зверели конвойные, затаились зеки. Линия фронта медленно, но уверенно ползла на восток. Немецкие танки были в пятидесяти километрах от границы Ярославской области, выходили к Волге. Медлить с побегом дальше было некуда, и Завьялов решил рвануть до конца лета.

Основное препятствие — постоянное присутствие двух вертухаев во дворе дома Осипчука. Если Паша решит эту проблему, остальное будет не так сложно. Со всеми проволочками до Пятигорска он надеялся добраться меньше чем за неделю-полторы. Чтобы пересечь линию фронта, особой горной подготовки не нужно — минимум продуктов, верёвка, ледоруб и с десяток крючьев. Всё это он найдёт в сарае — осталось от дядьки. Неплохо было бы разжиться какими-никакими документами. А если удастся раздобыть военную форму, будет вообще отлично.

Вопросом, почему именно Кавказ, Завьялов уже не мучился. Достаточно того, что путь уже определён, а кем — неважно. И если этот кто-то упорно говорит, что линию фронта нужно перейти именно на Эльбрусе, значит, так тому и быть.

Ещё немного, и Машка окончательно поправится. Родственники успокоились, и совсем скоро отпадёт необходимость в его визитах. И тогда снова лагерь. А оттуда уйти будет крайне сложно, просто сил не хватит. И времени.

*

В очередной приезд к Осипчуку Завьялов осмотрел Машу и вышел на веранду. Придал лицу озабоченный вид. Мать девочки заметила, что Паша недоволен, сама побоялась спросить и направила мужа.

— Ну, что там?

— Андрей Михайлович, в общем, Маша справилась, но… Думаю, что это ещё не всё.

— Ты о чём?

— Ну, рубцы и фиброз — это нормально, если останутся. Но очаги ещё… А там бактерии… Если снова будут размножаться, возможен рецидив, дело такое.

— Ну, ты скажи, что нужно, Завьялов. Лекарства какие… Или ещё чего?

— Я не знаю. Вам бы со спецом поговорить, снимки сделать… Я же не врач. Могу посоветовать подышать девчонке. Но мне травы нужны, а их тут нет. Это нужно туда, за водохранилище ехать, — Пашка махнул рукой в сторону плотины.

Завьялов знал, что Коваленко не одобрит подобных поездок. И так уже на Пашку исподлобья смотрит. Сколько он сюда ездит? Месяц, если не больше. Последний раз, провожая из лагеря машину, лично подошёл, заглянул в открытое окно и сказал: “Я смотрю, ты там совсем прижился, Завьялов. Смотри не залечи ребёнка”. Пашке без труда удалось навязать Осипчуку чувство тревоги, и Михалыч пообещал, если нужно, переговорить с начальником лагеря.

— Нужно, гражданин начальник. И чем скорее, тем лучше.

— Завтра же и решу, — заверил Осипчук.

На следующий день начальник строительства получил разрешение, и Павла в сопровождении двух конвойных переправили по плотине через Волгу и дальше, на восточный берег водохранилища, к наполовину затопленному Леушинскому монастырю.

Добирались на лагерной полуторке — Пашка с одним из вертухаев в кузове, второй в кабине вместе с водилой. Вместо положенных для подобных случаев энкавэдэшников Коваленко отправил для конвоирования “политического” двух вохровцев. Не таких матёрых, как чекисты. Эти только на объектах торчали, да по периметру шастали. Пашка расценил это не иначе как фарт.

Дорога закончилась задолго до монастыря. Дальше — только непролазная жижа, плавни и ручьи. Водохранилище начали заполнять ещё в сорок первом, и теперь, даже летом, грязи вокруг было столько, сколько обычно случается по весне. Завьялов сидел в кузове напротив лузгающего семечки Глеба Дягилева. Слышал, как в кабине второй вохровец Прохор ругался с водилой.

— Что встал? Двигай поршнями!

— Куда я поеду, очумел? Машина утопнет, кто будет доставать? Ты, что ли?

— А-а! — конвойный махнул рукой и захлопнул дверь.

— Давай его вниз, Глеб. Не проедем дальше. Пешком придётся, едрись твою. Давай, живее! Пашка спрыгнул на землю, за ним Глеб.

— Куда идти, морда? Всю дорогу просидевший в кабине Прохор был недоволен перспективой топать пешком, да ещё по грязи.

— За монастырь. Завьялов показал на деревянный забор и часовню, по цоколь затопленные водой.