Литерный эшелон

Городок был маленьким, из таковых, которые отличают от сел только мостовой да несколькими многоэтажными домами. Но взят он был первым, а потому являлся главной новостью дня: ведь остальные части только прогрызали первую линию германской обороны. Ознакомиться с результатами наступления возжелал генерал из штаба армии. И Рундуков решил, что право принять ключи от города он оставит проверяющему. В самом деле: невелика честь, а старику приятно…

В самом деле, скоро прибыл генерал. Под вспышки магниевых блицев Отто Вальтерович отщипнул от каравая кусочек хлеба, посолил его в нарядной солонке, пожевал. Куда с большим удовольствием принял кувшин с квасом и стал его пить. Квас действительно здесь был замечательным: горьким, темным, пряным, настоянным на смородине и еще на неизвестно каких вкусностях.

Извлеченный из ледников в этот жаркий день квас с первого же глотка утолял жажду, но был вкусны и огромные кружки редко не опорожняли до дна. Выпившему напиток становилось хорошо, прохладно и даже зябко, его прошибал мелкий пот. Снова хотелось жить.

Такая же метаморфоза происходила и с прибывшим генералом: вынужденный за десятки верст на разбитой дороге хлебать пыль, он впал в мрачное настроение, теперь же пребывал в настроении благостном. Но местные смотрели на него с плохо скрываемой опаской: еще один генерал – точная копия немецкого генерала, который квартировал тут буквально два дня назад… Теперь взятку надо больше.

Но, допив квас, Отто Вальтерович подошел к Чемоданову-Рундукову, обнял его:

– Ну, молодчина! Ну, здорово ты их погнал! Знаю, знаю, я против был! Но ты-то каков! Отстоял! Победил!

Снова вспыхнули магниевые блицы, запечатлевая общение генералов. Остальные фотографировали горожан, дома… Один, было, попытался снять колонну грузовиков, но солдат живописно замахнулся на камеру прикладом…

Репортер ретировался на безопасное расстояние, видимо, собираясь повторить попытку. Андрей чуть было завыл: ну что ты поделаешь, это тот самый, который был во время первого дня прорыва. Нет, положительно, надо было его под стражу… Но тут репортер заметил Андрея, его взгляд, не сулящий ничего хорошего, стал пятиться вглубь толпы.

Ладно, шут с ним… Надо уезжать…

– Мы, стало быть, поедем… – сообщил Андрей генералам.

Те кивнули.

– Я с вами! – заторопился штабс-капитан. – Мне надобно пакет отвезти!

Грузовики катили на восток.

Штабс-капитан предложил путь обходной, по пыльным шляхам, которые петляли словно бандитские тропы от хуторка к хуторку, через деревушку да мимо села… Такой путь был длинней поездки по прямым трактам, но куда более быстрым, так как все крупные дороги переполняли движущиеся войсками.

Андрей занял место в головном грузовике. Сел в кабине, на место пассажира, положив пулемет – трофейный «Даниш Медсен» на колени.

Шофером был разжалованный «самострельщик». Случайно выяснилось, что он вполне хорошо водит автомобиль. Бывший прапорщик был неразговорчив: Андрей не мог вспомнить, чтоб тот говорил о чем-то постороннем, не связанным со службой. Работы солдат не искал, но от работы не бегал. В глазах его была пустота: казалось: имеешь дело не с человеком, а со скорлупой из которой душа-то давно вылетела. Это отпугивало. Но ехать надо было далече, поэтому Андрей все же заговорил:

– Ты, говорят, «самострел»? Куда стрелялся? В палец, в ногу?

– В голову…

– Ну ты даешь. А если бы себя убил.

– Да я и хотел застрелиться…

– А что ж не застрелился.

– Промазал… – ответил солдат и зевнул.

Андрей скосил взгляд на соседа:

– Выкладывай…

– А что выкладывать-то? История просто до немыслия. Весной, значит, сижу в окопе, приходит почта полевая. В ней письмо от любимой… Дескать, воюй, воин Василий Степанов, а я с другим свое счастье нашла. Ты парень видный, найдешь себе… Не горюй… А как тут не горевать? Я ж ее всю жизнь любил и в добровольцы пошел, чтоб к ней героем вернуться. У нее щечки румяны, глазки – яхонт… На лицо ну чисто куколка… «Защищай отчизну», – пишет. Ну а как тут защищать, когда такое? Кого защищать? Ее? Мыслю: ну сегодня в атаку не пойду.

– И ты вот решил стреляться?..

– Не сразу. Мыслил сперва: в бой пойду – да на германский пулемет брошусь… Только когда стали в атаку поднимать, стало страшно. А вдруг не погибну? Вдруг калекой сделаюсь, да таким, который сам себя убить не сможет? Мыслю, давай-ка я сам себя пристрелю, а наш взводный – мужик хороший, матушке отпишет, что я пал смертию храбрых… Приложил винтовку да к виску, ну, думаю, сейчас черти меня в ад уволокут… Ада не боялся, что ты… Мыслю еще… Вот умрет моя неверная, в ад попадет, а я уже там, с чертяками дружбу свел, ее поджидаю. Нажал на спусковой крючок, а из винтовки стреляться страсть как несподручно… Грохнуло… Открываю глаза: что-то белое суетится. Ну, мыслю, неужто ангелы?.. Или то черти в белое поднарядилсь?.. Присмотрелся, а то не черти, а куда хуже – доктора. Один и говорит, мол, извини, я на тебя напишу, как есть. Следы пороха видны. Оно ведь как: самострел – суд, а ранение – «клюква», Анна Четвертой степени. И пошел бы под суд, да наш ротный штабс-капитан говорит, мол, письмо я читал, уж не обессудь. Под суд я тебя не отдам, поскольку ты не трус, а дурак. А дураков расстреливать на Руси нельзя, на них вся страна держится. Но не наказать тоже не могу: быть тебе разжалованным в солдатское достоинство.

Андрей вздохнул: а что тут оставалось сказать?.. Утешать? Глупо. Сочувствовать? Еще глупее.

Колонна проезжали через остатки небольшого хуторка.

Андрей принялся рассматривать живописные развалины хат.

Про себя подумал: украинские развалюхи – совсем не чета русским.

Подумалось еще: это из-за того, что русские строят из дерева, а у украинцев с этим туго, они возводят здания из подручного материала: самана, известняка. И потому развал у украинцев наступает не сразу, он отложен. Но после валится все и вдребезги. Русский же развал – это процесс. Он начинается сразу после окончания строительства и продолжается многие поколения, если не века. Бревна вбирают влагу, гниют, расползаются, конек проседает, превращаясь в подобие седла.

Поэтому русских развалюх больше, но украинские – гораздо живописней.

Но этому домишке не повезло: до своей старости он не дожил. Его, вероятно, порушили совсем недавно. Хозяева или сбежали, или что скорее – погибли. От их дома, некогда богатого осталась лишь одна стена с окном, да в глубине – развалины печи.

Впрочем, на окошке непостижимым образом остался стоять горшок с геранью, да рядом сейчас восседал кот пока еще вполне ухоженного вида.

Пройдет время, он похудеет, шерсть сваляется. Он будет питаться на помойках.

Будет дичать, жить сам по себе в каких-то руинах, бегать от диких собак, спариваться с такими же бездомными кошками.

И потомки его будут дикими, получившими лишь жалкие крохи человеческой ласки, а то вовсе и прожившими свою иногда чрезвычайно короткую жизнь без них…

Но наступит день и человечески ребенок принесет домой ребенка кошачьего.

Скажет:

– Мама, смотри какой хорошенький! Давай оставим?..

Мама-кошка не станет сильно печалиться о своем котенке. Кошки – независимые существа, даже от своих детей или родителей…

Мама-человек подумает и разрешит оставить этот мяукающий и царапающийся комок шерсти. Так уж устроены кошки: они умеют царапать, мяукать и при этом нравится почти всем.

Котенок вырастет, положим, в кота. Обретет лоск, его шерсть будет блестеть, он будет ступать с достоинством.

Но в душе так и останется предельно независимым существом…

– Да что ты делать станешь?.. Только разгружать его надо.

В сгущающихся сумерках с головного грузовика заметили воронку, сбавили скорость, объехали ее. А второй грузовик, ведомый штабс-капитаном, отвернуть не успел, заскользил колесами по краю, сполз вниз и едва не перевернулся. Дело житейское: бывало, грузовики переворачивались днем на ровной дороге, а тут все один к одному. Попытались вытолкать руками, но грузовик сполз еще глубже. Тогда нашли трос, попытались вытянуть головным грузовиком – тот буксовал и не мог стронуться с места.