Наковальня

Хотя они и не существует. Во всяком случае, за пределами монтажной платы.

Габриел встряхнулся. Это становится слишком запутанным. Если он не остережется, то сам окажется отключенным.

«И все-таки, — не успокаивался внутренний голос, — это место, эти люди в долине, этот мальчишка. Все это будет существовать в пределах восприятия одного человека. И в памяти другого. Я буду это помнить».

На него навернулась скорбь о двух тысячах поколений мягких, добрых людей, которые впели жизнь в ту землю, где он родился, а теперь существовали лишь в памяти очень немногих. И он наконец понял выражение в глазах Старика в тот день, когда умер дядя Буль.

Все это пронеслось в его голове за одно мгновение, и когда Габриел снова сосредоточился на мальчике, тот смотрел на него все так же недоуменно. Землянин небрежно Помахал ему и сказал:

— Эй, там, привет. Ты успел как раз к ужину. Я сам ее поймал.

Габриел показал на рыбу.

— Где мой папа? — спросил мальчуган.

Габриел мотнул головой в сторону кустов и подмигнул:

— Пошел отлить, но, боюсь, застрял в кактусе.

— Я знаю, кто ты. Ты из плохих людей, — важно сообщил ему мальчик. — Папа сказал, что я должен сходить за ним, если вдруг увижу одного из вас, и он заставит вас убраться.

«Оп-ля».

Габриел хотел ответить, но передумал, услышав шуршание травы. Уэстлейк вернулся. Чем он, интересно, занимался? Уж конечно, не просто общался с природой; для этого его не было слишком долго. Вероятно, еще одна проверка: костер, потрошение рыбы. Кроме того, Габриел уже точно знал, как Уэстлейк вышвыривает непрошеных гостей: с помощью талисманчика на шее, который он продолжал гладить.

— Все в порядке, Колм, — указал Уэстлейк. — Он может пока остаться.

— Мама спрашивает, ты спустишься в деревню ужинать? Уэстлейк посмотрел на Габриела:

— Думаю, я поем здесь, наверху, с моим гостем. Передай маме, что я приду домой позже. Ну-ка, кыш-ш! — добавил он, увидев, что сын не двинулся с места, а с. любопытством разглядывает Габриела. Нехотя повернувшись, Колм побежал вниз, к деревне. Через минуту с косогора донеслось высокое гиканье. Габриел усмехнулся. Билли Полпинты всегда так делал. Он просто не мог пойти куда-нибудь, не сообщая всему Лендингу, куда идет.

Уэстлейк лениво растянулся на земле по другую сторону костра, вяло смахнул с лица прядь волос.

— Итак, вот я и вот ты. Что дальше?

— Дальше будем ждать заката. Выглядит замечательно. — Габриел перевернул рыбу. — Ей нужно немного времени.

— Вряд ли у тебя столько будет, если не изложишь свое дело, ужин там или не ужин. — Уэстлейку надоедала игра. Сжав губы, он возбужденно теребил пальцами свой талисман.

— Я пришел поговорить о снах.

— Твоих?

— Ваших.

— Да. Ты уже говорил это. О нынешнем сне?

— О прошлом.

— О моем прошлом.

— И моем. Моя сестра погибла. Ее убили. Я подумал, что вы, возможно, знаете людей, виновных в ее смерти. Я подумал, что вы поможете мне найти правду.

— Это все? — спросил Уэстлейк слегка насмешливо.

— Все, что у меня есть.

Уэстлейк потер глаза и доброжелательно промолвил:

— Теперь позволь указать тебе на одно обстоятельство, мой любезный друг-рыболов. Я не знаю тебя. Ты можешь быть кем угодно…

— Но я не кто угодно. Я коренной австралиец с Земли. Моя сестра прилетела с Земли и умерла на Торе. И я… я просто хочу узнать — почему? — объяснил Габриел и глухо добавил: — Прежде чем меня убьют.

— Тор.

Лицо Уэстлейка затвердело. Там, где висел его талисман, был только сжатый кулак. Габриел не шевелился.

— Тор, — повторил Уэстлейк, и его мышцы расслабились, кулак разжался. Потом он усмехнулся. — Прошлый сон.

Габриел пожал плечами и занялся вертелом, чтобы скрыть дрожащие руки.

— Когда я рос, меня учили, что Время Снов, Создание, — это истинная реальность, а настоящее — всего лишь эхо того прошлого, с которым мы связаны.

— Выходит, мы — призраки в нашей собственной реальности, — заметил Уэстлейк. Эта мысль приглянулась ему. — Это не такая уж неслыханная парадигма. Ее отголоски есть во всех религиях. Духи в материальном мире и тому подобное. Но это всегда вызывает у меня вопрос: в чем смысл? И я не имею в виду софистику постфактум — непознаваемая цель Божия и все такое… хотя культ Отсутствия Замысла на Лас-Пальмасе считает — и могу добавить, абсолютно серьезно, — что все мы просто пешки в виртуальной игре Всемогущего Бога. Вот почему все это — это все — имеет примерно столько же смысла, как компьютерные игры обычного пятилетнего ребенка. Тебе так не кажется?

— Угм.

Габриел немного разровнял угли. Он предпочитал не перебивать. Перед ним сидел горожанин, живущий вдали от города и тоскующий по городской компании. Пока Уэстлейк говорит, меньше вероятности, что Габриела вышвырнут.

Уэстлейк продолжал:

— Вот-вот. Откровенно говоря; я думаю, что мы век за веком позволяем пророкам вводить нас в заблуждение, но это не их вина, а наша. Мы упрямо требуем ответов на вопрос, который сформулирован неверно. А именно: «В чем смысл жизни?» Имей мы зоркость, а вернее, мужество переформулировать его так, как надо, и вместо вопроса «В чем смысл жизни?» спросить: «В чем ее, черт побери, значение?» — мы бы оказали себе — да и самой истории — великую услугу. Тогда мы могли бы отбросить в сторону всю прочую чепуху и приступить к выбиванию порожденных компьютером чужаков из наших дружественных небес.

Поджав губы, Уэстлейк задумчиво посмотрел на Габриела.

— Земля, — сказал он.

— Австралиец, — подтвердил Габриел. Уэстлейк кивнул:

— Я много читал о Земле. Ты знаешь, что Эверест, до того как его разбомбили, был самой высокой горой на Земле?

— Нет, я не знал.

Габриела изрядно удивил этот пробел в его собственных познаниях.

— Впервые он был покорен… ах, как я люблю это слово, «покорен». Никто ничего не переходит, никуда не взбирается и ни через что не переплывает, они всегда «покоряют». Но так или иначе, он был покорен тибетцем Тенцингом и новозеландцем по фамилии Хил лари. По сути, их великий подвиг был не в достижении вершины Эвереста, а в достижении ее от подножия. Измени они свою точку зрения и пожелай взяться за эту проблему с другого конца, сверху вниз — на воздушном плоту, например, — все это упражнение могло бы завершиться с гораздо меньшим риском и усилиями для его участников. Но тогда риск — это главное? Ибо чем можно восхищаться в легкости? И это, — рассуждал Уэстлейк, — возможно, отвечает на вопрос относительно смысла и показывает основную вину пророков. Если бы их хрупкое эго не требовало каждый раз создания тысячестраничного тома для оправдания их существования, возможно, они бы избавили всех нас от массы дебатов, просто отвечая: «А кто, черт возьми, сказал, что вам должно быть легко?» Ты так не думаешь?

Габриел понятия не имел, что и как он думает. Медленно текущая река монолога Уэстлейка обволокла его своей музыкой, отвлекая внимание от содержания.

Уэстлейк заметил это и кивнул, немного разочарованно:

— Да, ну, ты пришел сюда не за этим, не так ли? Искусство разговора имеет мало представителей в наши дни, если вообще когда-либо имело.

— Рыбы? — предложил Габриел.

— Готова?

В ответ Габриел отрезал кусок нежнейшего мяса, истекающего соком через трещины в почерневшей коже, и передал его Уэстлейку. Они ели в молчании, с должным почтением смакуя добычу. Наконец Уэстлейк облизал пальцы и удовлетворенно рыгнул,

— Так что ты хочешь узнать?

— Я хочу узнать о голубом ящике. Я знаю, откуда он появился. Я знаю о «Далеком Крике», я знаю, что они нашли там. Я знаю, что это был какой-то голубой кристалл…

— О, это был больше чем кристалл! — перебил Уэстлейк. — Гораздо больше. Он был… а-ах… он был красив, Красив! Почти трансцендентальный в своей простоте. По всем физическим характеристикам — кристалл. Но посвети лазером в его центр, прямо в центр, и будешь вознагражден голографической проекцией из его противоположной грани. Некий символ, картинка. Изменяешь угол падения луча — даже на микроградус — и картинка меняется. Изменяешь длину волны — и картинка снова меняется. Фактически они проходят весь диапазон от простых до самых сложных понятий формирования идей, когда ты перемещаешься по шкале видимого спектра. Чем ближе к красному, тем проще изображаемое понятие. Грандиозно! Грандиозно!