Сельва не любит чужих

То, что до сих пор смирно сидело в углу, неожиданно зашевелилось и вполне отчетливо, со страстью произнесло:

– У-у, бар-рчуки недор-резанные…

Оно, естественно, не имело права мешать беседе, но кружка все того же «Шипра», поднесенная сердобольной хозяюшкой, из жалости и чтоб не слишком скучало, сделала свое дело.

– Мжд'прчим, – с натугой размыкая опухшие от многодневных рыданий веки, сипло произнес Егорушка и горделиво подбоченился, – мы, Квасняки, тож из графьев. Во как! А фамилиё нашенское… – на плохо умытом, поросшем диким пухом личике медленно заворочались жернова размышлений. – Фамилиё, оно, значит, будет… – изнатужившись до посинения, он довольно благозвучно рыгнул, после чего воодушевленно выпалил:

– Финкельбубель!

Над столом зависло неловкое молчание, а спустя миг вязкую тишину взбаламутило последнее слово нежданного оратора, рухнувшее до смешного торжественно и почти без акцента:

– Dixi! [18]

Засим Егорушка скис. Озарение минуло столь же внезапно, сколь и снизошло. Промелькнуло кометой, оставив после себя лишь дымный след в виде неизбежных неприятностей.

Он зажмурился и влип в пестренькие обои, пригвожденный к стенке тяжким, ничего доброго не сулящим взглядом взбешенного профессора.

Крупная оолья дрожь пробила Егорушку до костей, слюнка потекла по подбородку с отвисшей от ужаса губы, и бедняга уже начал сползать с табурета, намереваясь ползти на коленях к стопам искусствоведа, но Людмила Александровна, женщина хоть и интеллигентная, но сердобольная, сжалилась и подобного унижения Егорушкиной личности допустить не пожелала.

– Ах, Anatole, Anatole, – произнесла она примирительно, тяжко вздыхая и утирая лоб кружевною салфеткой. – Не будем судить строго это невинное дитя природы…

– Enfant terrible… [19] – прохрипел Анатоль Грегуарович, игнорируя просьбу хозяйки. – Quosque tandem, ты, дерьмо поганое, abutere patientia mea? [20]

Он был фиолетово-багров от ярости и совершенно не собирался скрывать, сколь страшен может быть во гневе. Пусть знают все, кого это касается! А более всего возмутило Анатоля Грегуаровича даже не вопиющее хамство малолетнего урода. Это еще полбеды, в конце концов, не в Смольном институте выродок обучался… Но как посмел он своим паскудным хавалом осквернить божественную речь Туллия Цицерона и Аннея Сенеки?!

Вонючка! Засранец! Пивень колымский! Да где бы он был сейчас, этот Егорушка, когда бы не доброта и чуткость профессора Баканурски?!!

– Quosque tandem, я спрашиваю!

Гулкий хлопок профессорской ладошки об стол заставил чашечки, розетки и медальный тульский самовар подпрыгнуть.

– Да я ж… Проф, да я ж за вас… – стуча зубами, Егорушка меленько крестился, справа налево и наоборот. – Вы ж знаете, Проф, я ж… вы ж мне как отец родной…

Насчет последнего, сказать по правде, юный Квасняк несколько лукавил. Папеньку своего он представлял совсем иначе. Но и профессора с некоторых пор уважал беспредельно. Поэтому раскаяние его было столь искренним, что вслед за отходчивой madame постепенно смягчился и суровый искусствовед.

– Ну что с ним поделаешь, Людочка? – хмыкнул он, став от пережитого стресса развязнее обычного. – Как верно вы сказали, дитя природы. Бог с ним, – пожатие плечами вкупе с сожалеющей гримаской оказалось весьма красноречивым. – A propos, [21] один мой друг, космолетчик, сказал по сходному поводу: мы в ответе за тех, кого приручили. Наверное, он был прав…

– Золотые слова, – поддакнула Людмила Александровна, даря профессора взглядом, полным неприкрытого обожания. – Больше того, могу по секрету ска…

За стеной увлеченно, с придыханием завопили.

Скрип кровати, до сих пор практически неразличимый, сделался отчетливо слышен, пронзителен и ритмичен.

На лицо madame набежала легкая тень.

– Вы знаете, милый, – сказала она, озабоченно покосившись на большие песочные часы, – меня в последнее время беспокоит Нюнечка. Нет, она мне ничего не говорит, но вы же знаете моего ребенка, она отдается работе вся, без остатка…

Хозяюшка погрустнела вконец.

– Этот верзила, который сейчас там, он постоянный клиент, хороший мальчик, ничего не скажу, всегда платит вперед за два сеанса, но ведь потом у девочки будет мигрень… Да вы же видели сами, mon cher Anatole, какая она у меня бледненькая…

Анатоль Баканурски кивнул в знак полнейшего согласия и возвел очи горе. Затем, аккуратно промокнув салфеткой губы, поднялся из-за стола.

– С вашего позволения, душенька…

Со старомодной грацией поклонившись, доктор искусствоведения направился к коридорчику, где располагались удобства. Хозяйка салона смотрела ему вслед, и взгляд ее был выразительнее тысяч и тысяч избитых слов.

Этот мужчина должен принадлежать ей, весь и безраздельно! И он будет принадлежать ей, потому что, если женщина из семьи Афанасьевых положила на что-то глаз, приговор будет приведен в исполнение, какие бы препоны ни устраивала природа. Не зря же в последние дни madame до предела сократила прием клиентуры, сделав исключение лишь для очень ограниченного круга самых давних и щедрых гостей.

Нельзя скрывать, это было непростое решение! Для трех одиноких женщин, из которых одна почти не находит спроса, вынужденных заботиться сами о себе, каждый кред имеет значение. Но дочка, выслушав маму, сказала, что готова работать за двоих. И они обе, посоветовавшись, сознательно пошли на материальные издержки, ибо приз обещал стать самым волнительным изо всего, о чем только мечтают милые женщины пятидесяти с очень небольшим хвостиком лет…

Вопреки опасениям, мучившим ее долгими бессонными ночами, Людмила Александровна все же повстречала принца из своих потаенных грез, и в данном случае цель оправдывала средства!

В сущности, она ведь была рождена не для бурных страстей, а для тихой семейной жизни. Для размеренного бытия верной жены и заботливой матери. Разве многого она хотела? Непьющего мужа (желательно, чуть моложе себя), бунгало с ремонтом – ничего страшного, если косметическим, чистую дамскую службу, пусть и без крупного жалованья, и, пожалуй, двух белых кошечек. И все! Ничего сверх этого минимума она у жизни не просила, но жизнь – кто ответит, почему? – не шла навстречу, и бедной женщине пришлось крутиться изо всех сил, преодолевая рогатки и надолбы, выстроенные завистливой судьбой.

Из коридорчика ухающе заворчал сливной бачок, и Людмила Александровна не смогла скрыть тихой улыбки.

Как же все-таки мил, как тактичен, как, не побоимся этого слова, интеллигентен ее Последний Шанс! До какой степени не похож на того негодяя, с которым она некогда связала свою уже не вполне молодую жизнь!

У нее ведь был когда-то муж, как положено. Ей-Богу, был, причем самый настоящий, со штампом в паспорте. И она прилежно кормила его трижды в день, купала с шампунем и регулярно выводила гулять. А этот мерзавец, этот неблагодарный тип в один прекрасный день, отпросившись на недельку поохотиться в джунглях Симнела, прислал оттуда депешу, что, мол, просит не ждать скоро, поскольку растерзан двуглавым ырлом.

Каково?

Вот уже почти пятнадцать лет он не подает о себе знать, не просит прощения и даже не интересуется Нюнечкой…

Хотя (это petite Lulu знала наверняка, от общих знакомых) там, на Симнеле, у него три бензоколонки, процветающее кафе, длинноногая шлюшка-блондинка с очаровательной тройней, и все видевшие говорят, что выглядит предатель вполне прилично для растерзанного таким монстром, каков есть симнельский двуглавый ырл!

– Merde [22] – не удержавшись, чуть слышно прошептала Людмила Александровна, краем салфеточки смахивая предательскую слезинку. – Скотина гадкая…

О, она строго-настрого запретила себе вспоминать подлеца, но частенько нарушала зарок, и всегда при этом плакала. Ей было так обидно, что у ci-devant [23] все хорошо, и скорее всего именно поэтому она никак не могла вычеркнуть его из памяти. Короче говоря, madame Афанасьева-старшая и в этом была самой настоящей женщиной.