Наират-1. Смерть ничего не решает

— Слава тегину!

И потянется вереница конного люда, запряженных волами повозок да отяжелевших от позолоты карет.

Чем дальше уходили от Ханмы, тем меньше людей собиралось на обочинах тракта. Тише становились приветственные крики, мрачнее лица, беднее одежда, и лишь по-прежнему тянулись руки, выпрашивая подаяние. Уродлив был край. И снежная белизна не скрывала ни нищеты, ни грязи.

Слава тегину… Любят ли его? Или отрабатывают повинность, изображая любовь? Надеются. На что? На мир, который должен подписать этот странный человек? Безумный, беспечный, он норовил вырваться из-под плотной опеки и ненавидел навязанную стражу. Должно быть, видел в ней вовсе не защиту.

Элье полагалось быть рядом: не приказ, не требование — желание. Но тегину не стоит отказывать в его желаниях.

— Надо что-то делать, — сказал Ырхыз однажды. — Ты же видишь, что тут творится?

Она видела. Повешенных с табличками на груди. Замерзших в снегу. Видела поеденных зверьми. Сожженных и забитых камнями слепцов. Хорошо запомнила старуху с бельмами на глазах, которая выскочила на дорогу скуля и воя, а следом за нею — стая псов, и видела как стража Ырхыза заслонялась от старухи щитам и ждала, не пытаясь вмешаться. Помнила, как потом, когда вожак, волчий метис, отвел стаю, те же стражники споро закидывали тело еловыми лапами. Кырым разливал поверху огонь, а харус заунывно читал молитву, брезгливо поглядывая на торчащую из веток руку с разгрызенными пальцами. А потом шипело и воняло. Хороший огонь у камов, злой. Посольство ждало и двинулось дальше, лишь когда на земле осталось смолистое пятно.

После того случая Ырхыз остаток дня молчал, и ночью не ложился, ходил по шатру, раздраженный, готовый сорваться, но сдерживающий себя. Тогда Элья не решилась спросить, чем же так не угодила старуха.

А поутру на пути попался возок с бродячими циркачами, которые развеселили тегина. Те циркачи до сих пор плелись где-то в хвосте поезда. Старуха же будто позабылась, равно как и городок, что вчера остался позади. Там Ырхыз почтил своим присутствием казнь, и Элье вновь пришлось быть рядом, сдерживая позывы тошноты, правда, уже весьма редкие.

В чем провинился толстяк в рваной хламиде, она не поняла. Проворовался ли, по глупости ли рассорился с городским управителем, но умирал он достаточно долго, чтобы искупить любую вину. Когда же, убрав изуродованные останки, на помост втащили женщину, Элья закрыла глаза. Так и стояла, вцепившись в спинку Ырхызова кресла.

Потом женщину сменил парень, по виду однолеток тегина, а следом — девушка, почти девочка, если Элья что-то понимала… Вернее, она ничего не понимала, ибо в происходящем не было логики, лишь варварская жестокость, привычная и вековечная, судя по толпе зевак. Нет, они не радовались мучениям толстяка, не орали в восторгах, когда с парня сдирали очередной шмат кожи. Они просто наблюдали за происходящим, и одинаковая обыденность отражалась на лицах нойонов и физиях свинопасов, привычка читалась в глазах кунгаев эскорта и местных пейзан. И похоже, неизбежность происходящего была очевидна всем.

Впрочем, девушку Ырхыз пощадил. Кажется, она присоединилась к обозу, найдя приют в возке циркачей.

— Одной шлюхой больше, — обмолвился хан-кунгай Морхай, начальник охраны Ырхыза.

— Тегин милосерден, — тихо произнес Кырым.

И словно эхом его слов понеслись над толпой крики харусаров:

— Милосерден тегин волею Всевдящего! Милостив!

— Милосерден! Милостив тегин! — отражала и множила крик толпа. Нойоны-наир лишь слегка шевелили губами по привычке, а простой люд отчаянно надсаживал глотки, затягивая. — Мииилосеееерден!

Этим все и завершилось.

Так нужен ли мир этой земле? Элья не знала. Они же воюют даже без войны. Они бездумно и бесцельно уничтожают друг друга, руководствуясь какими-то совершенно чуждыми разуму правилами и обычаями, повинуясь суевериям или собственным прихотям, каковой и являлось то самое милосердие Ырхыза.

Ближе к вечеру настроение тегина переменилось. Теперь Элья ощущала эти перемены, как некогда приближение грозы. Не слова, не жесты, не взгляд, но что-то совершенно иное, неосязаемое. Привкус ежевики на кончике языка, легкое покалывание подушечек пальцев и зудящие лопатки. Да, пожалуй, лопатки — самый верный признак.

— Эге-ге-гей! — Ырхыз подхлестнул коня, вырываясь вперед. — Догоняй!

Она догоняет, и два десятка закованных в металл кунгаев тоже. И если Элья не удержится в седле, они вряд ли остановятся, скорее уж втопчут в закостеневшую с морозов землю. Поэтому надо держаться, прижаться к скользкой шее, вцепившись руками в желтую гриву.

Треклятый мальчишка! Если свернет себе шею, то заодно и ее похоронит. Кому она будет нужна, кроме как для вскрытия?

А Ырхыз оборачивается, машет рукой и откидывается назад, почти ложась на конский круп. Что он делает? Сумасшедший!

— Мой тегин! — крик Морхая утонул в грохоте. — Ясноокий!

Выпущенные поводья, руки в стороны, почти как крылья. Взлетит… Не взлетит: конь переходит из галопа на рысь, позволяя догнать… И на шаг.

— Мой тегин. — Морхай решительно схватил жеребца под уздцы. — Вы подвергаете себя опасности.

— Да пошел ты! — Ырхыз, замахнулся было плетью, но не ударил. Лицо его вдруг побледнело, рука разжалась и, покачнувшись в седле, тегин схватился за голову.

— Элы? Элы!

— Я здесь!

— Здесь, — повторил Ырхыз. — Ты здесь. И ты тоже. Зачем он тут? А Кырым где? Нет, не нужно, не зовите, не хочу. Элы, ты должна быть рядом. Всегда!

— Мой тегин. — Кырым, несмотря на возраст, весьма ловко держался в седле. — Всё ли в порядке?

— Да, — Ырхыз был бледен, но, кажется, себя контролировал. — У меня все в полном порядке, кроме идиотов, которые не способны оставить своего тегина в покое.

— Прошу премного простить за назойливость, но мне кажется, что вам необходим отдых.

— Нет.

— Да. Впереди Ашарри, где ханмэ — многоуважаемый Таваш Гыр, который будет безмерно оскорблен, если ему не окажут честь. К тому же после вчерашнего суда в его ханмате лучше будет…

На мгновенье Элье показалось, что тегин всё-таки ударит — выражение лица у него было бешеное — но нет, сумел справиться и, кивнув, бросил:

— Хорошо.

— А ей лучше бы остаться в обозе.

Ырхыз кивнул, и только тогда по знаку хан-кама Морхай вернул поводья. Движение по тракту возобновилось.

— Слава! — орут глашатаи, хлопают на ветру штандарты, ревут обозные волы и в этом обилии звуков тонет Ырхызово:

— Ненавижу.

Ашарри стоял на холме. Высоко вздымались серые стены, подпирали небо круглые башни, чернел водой глубокий ров. Продолжением тракта гляделся подъемный мост, перед которым в ожидании замерло десятка два конников под сине-белыми штандартами. И вновь загудело:

— Слава тегину!

И отозвались хозяева:

— Слава!

— Элы, ты рядом будь. Слышишь? — велел тегин и, приподнявшись на стременах, отсалютовал встречающим. — И да пребудет милость Всевидящего с этим домом!

— Да пребудет, — пророкотал рослый бородач в доспехе с латунными инкрустациями. Надо полагать тот самый Таваш Гыр, хозяин замка.

Ханмэ, правильно говорить Таваш Гыр, ханмэ Ашарри. Замок и его хозяин — одно слово. Такое вот смешение. Путаница.

Они похожи настолько, насколько могут быть схоже живое с неживым. Гыр угловат, неповоротлив, словно под тегиляем скрывается не плоть, но серый камень, тот самый, из которого сложены стены замка. И лицо тому подтверждением: грубо стесанные скулы, низкие, выдающиеся вперед надбровные дуги и острая переносица, перечеркнутая глубоким шрамом. И чересчур смуглая даже для местных кожа лишь усиливает ощущение ирреальности. Камень, который притворился человеком. Внимательный: заворочался, зашарил взглядом по разноцветной толпе, выискивая того, кто не смотрит, но рассматривает. Элья, надвинув капюшон, прижалась к конской шее в смутном желании избежать чего-то, что еще не произошло.