Час «Ч», или Ультиматум верноподданного динозавра

– Георгию Борисовичу она никто и звать ее никак, – процедил сквозь зубы Овидий, не поворачиваясь к собеседнику.

– Теперь понятно, – констатировал Роджер. – Вот только зачем Георгий Борисович ее в дом пускает, если она – никто?

Вся радость от сегодняшнего концерта мгновенно улетучилась, Васыля захлестнула ярость. К нему снова это пришло – как месяц назад он остался заночевать у Платонова и как среди ночи к нему под одеяло скользнула Настя. Та самая – несостоявшаяся Платоновская невестка, которую профессор пригрел в доме и зовёт дочкой.

Жарким телом она прижалась к Васылю, оглаживала руками, шептала с удушливым придыханием:

– Ну? Что же ты? Иди ко мне, не бойся! Старый козёл дрыхнет – пушками не добудишься!

С той ночи Васыля душила тяжкая злоба. Нет: не на подлую тварь, пригретую доверчивым Платоновым, а – на себя же самого. Стыдно и больно!

Стыдно – что не прогнал её тогда, не устоял перед руками, обнимавшими его в полутьме занимающегося утра. А больно – оттого, что понимал: вся она – фальшивая, как подделанная сторублёвка. И лгут ласковые руки ее, и губы лгут, и лжет разыгранная страсть с придыханием. Страсть к нему, низкорослому, плешивому уродцу.

Знал, понимал, но – жадно целовал, и ненасытно владел ею, красивой и гибкой. И каждую минуту помнил, что владеет – чужим, что ворует в доме у своего учителя.

И совсем не удивился, когда после шквала страстей, обессиленный и опустошённый, он услышал тот же вкрадчивый голос, нашептывающий уже совсем другие слова:

– Васыльчик, любимый, бросим их всех! Эту страну дураков, где никогда ничего хорошего не будет. Уедем в Америку! И будем мы – трое: ты, я и скрипка. Я стану твоим правым плечом, твоим импресарио. Перед тобой будут стелиться лучшие концертные залы мира! Поехали, Васыльчик?

Помнится, он даже засмеялся. Хрипло, скрипуче. Смехом рассохшейся двери, за которой – изгаженный нужник. Вот он, момент истины! Понятно теперь, откуда вдруг такая страсть к нему, красавчику-Квазимодо!

Вот тогда он её прогнал. И тотчас поднялся сам. Не зажигая света, кое-как оделся и выскользнул на лестницу – тихо, как вор. Да он и был вором.

А неделю спустя она улучила момент – пришла к нему снова. И он опять не смог отказаться от ладного, на всё готового тела…

И вот теперь этот столичный хмырь выспрашивает про неё. Зачем? И почему – у него, Васыля? Случайно, или..?

Привычно загнав сигарету в угол рта, Васыль развернулся на пятках и прижал кухонный тесак к Роджеровому горлу:

– Ну ты, пёс легавый! Не суйся в чужие дела, или я тебя выпотрошу, как помойную кошку!

Сравнение с помойной кошкой показалось Роджеру не вполне корректным. К тому же, ему ничего не стоило обезоружить неожиданного противника. Но в данный момент подполковника интересовала неадекватная реакция Васыля: чем она вызвана и что, чёрт подери, стоит за всей этой темной историей? Вот тебе и скрипичный концерт Моцарта! Концерт для скрипки и тесака.

– Юноша, положите ножик, это вам не смычок! – спокойно проговорил Роджер, не отводя взгляда от полыхающих ненавистью тёмно-карих глаз. – И скажите по знакомству: вы только меня так любите, или всё человечество?

– Всё человечество. И тебя, в частности.

Васыль как-то враз остыл. Конечно, он не полоснёт этого любознательного по глотке. Нельзя: ему, Васылю Гаращуку, предстоит свершить Большой Поступок. Самый большой и самый радостный в жизни. И не стоит ломать планы из-за какого-то паршивого подполковника.

Он убрал нож от Ледогоровского горла, бросил на столешницу. И утопил горящий взор в заоконной мути.

Глава 34

ТЫ ВИДЕЛ ЛИЦО ВОЙНЫ?

(Санкт-Петербург, 20.. год)

С каждым днем профессор все более упрочивался во мнении: «Этот гэбистский москвич – не аксолотль бесхребетный. Он сам кого хошь на ноль помножит!». Упрочивался – и недоумевал: «Только почему же мне так хочется спорить с крючконосым стервятником, доказывать что-то? Почему кажется, будто мы с господином опричником говорим на одном языке?».

А говорили они всегда об одном и том же – о войне и насилии, о свободе и несвободе. И хотя слово «ультиматум» не произносилось, но ходили оба вокруг да около. Осторожно ходили, выбирали, куда ногу поставить – словно танец вытанцовывали посреди минного поля. Каждый видел в другом врага. Но врага достойного. И они продолжали свою словесную дуэль. Пока – только словесную…

– Мы – стадо людоедов! – утверждал Викинг тоном судебного обвинителя. – Лупим друг друга по башке чем ни попадя, норовим в ближнего дротик засадить. А дротик-то – уже не каменный! Дротик – «третьего поколения»: лазерный, с голографическим наведением…

Роджер слушал эти бредни толстовские и хмурился.

Да, мужик: хлебнул ты беды – лютой, обжигающей. Сына единственного потерял. А он, наверное, был похож на тебя: красивый, сильный, талантливый. Парень мечтал открыть для людей город-мечту, а ему какая-то сволочь голову разнесла – со всеми его исканиями да открытиями. Как теперь отцу жить вот с этим?

Но кроме своего горя что ты знаешь о боли, о насилии? Тут не ты, тут я – профессор, и мог бы тебе такого порассказать! Да не про обстрел ракетами «Воздух-Земля», когда убийство – совсем не страшное, когда оно прикидывается едва не фейерверком. А про тот клятый «шашлык по-ангольски». Или про «фильмотеку»…