Зазеркальная империя. Гексалогия (СИ)

Александр вышел из штабного модуля с пунцовыми от стыда щеками. Высмеяли! Натыкали носом в дерьмо, как щенка! Нет, прав был Киндеев, когда не советовал никому рассказывать о том, что случилось. Прав бывалый вояка на все сто! Но ведь был же бой, был!

Лейтенант сунул руку в карман и вытащил теплую монетку…

* * *

Саша корпел над бумагами, продираясь сквозь дебри армейских канцеляризмов, когда в дверь его комнатки в офицерском модуле, которую он делил со старшим лейтенантом Флеровым, кто‑то поскребся. Как обычно, свободными вечерами старлей отсутствовал на пару не то с Амуром, не то с Бахусом (падок был ротный до этих двух античных божеств), и Бежецкий хотел воспользоваться одиночеством, чтобы разделаться с накопившимися долгами. Но не довелось…

– Войдите! – рявкнул лейтенант, весь еще во власти заковыристых оборотов, на которые сегодня, как никогда ранее, был плодовит его мозг.

– Можно, товарищ лейтенант? – просунулся в комнату сержант Барабанов, ротный писарь и человек насквозь гражданский.

– Заходи, Барабанов, – вздохнул Александр, откладывая в сторону изгрызенную в творческих потугах шариковую ручку: как и большинство офицеров и прапорщиков полка, он устал бороться с этим «гражданином», ни в какую не признающим воинского этикета. – Присаживайся.

Писарь плюхнулся на жалобно взвизгнувший табурет (и как он умудрялся сохранять такие телеса при весьма скромной «перестроечной» кормежке?) и со стуком выложил на стол перед лейтенантом монету.

– Ну и что это ты мне приволок? – Саша, ни черта в коллекционировании не понимающий, даже не попытался взять тускло‑белесую «серебрушку» в руки. – Похвастаться больше не перед кем своими трофеями?

Всему полку было известно, что сержант умудряется даже здесь, в Афганистане, отдавать дань своему хобби – нумизматике. Кто‑то смеялся, кто‑то крутил пальцем у виска, но большинство признавало право солдата на «гражданские заморочки». В конце концов – вполне безобидная степень сумасшествия. Не анашу втихаря покуривать или за самогоном под колючей проволокой ползать по минному полю. Некоторые даже помогали писарю, притаскивая с боевых, то одну старинную монетку, то целую пригоршню. Бежецкий тоже как‑то пополнил коллекцию сержанта парой не то иранских, не то пакистанских – «арабских» одним словом – монет, заслужив тем самым горячую благодарность великовозрастного дитяти.

– Да это вы мне скажите, что это такое, товарищ лейтенант, – негодующе блеснул очочками Барабанов.

Пришлось брать монету в руки, рассматривать со всех сторон.

– Ну, двадцать копеек… Царские, – Бежецкий перевернул монету. – Тысяча девятьсот шестьдесят девятый год… Стоп.

– Вот именно! – писарь торжествовал. – Какой царь в шестьдесят девятом? Его же на пятьдесят два года раньше свергли!

– Ну и замечательно. Мне‑то какое дело до этого?

– Да ведь мне Перепелица этот двугривенный сменял! За две пачки «Примы».

– И что? Отобрать обратно? Он их уже скурил, наверное… Постой, – начало понемногу доходить до лейтенанта. – Когда сменял?

– Да вчера!

Александр задумался.

– Вот что, Барабанов, – он убрал монету в карман. – Позови‑ка ты мне этого Перепелицу.

– А монета?

– Была и нету! – пошутил Бежецкий. – Было ваше, стало наше. Иди, иди, Барабанов…

Как ни крути, а добро, которое солдаты натырили тогда по карманам у убитых «духов», могло стать единственным доказательством того, что он, лейтенант Бежецкий, ничего не придумал. Ведь когда раненого Максимова «вертушкой» отправили в Кабул, на всякий случай долбанув пару‑тройку раз «нурсами» по мертвому селению (по просьбе лейтенанта, конечно), он с солдатами таки спустился к кишлаку и обшарил там все. Увы, никаких следов боевиков обнаружить не удалось. Даже между камнями, где шел бой, не то что трупа – гильзы найти не удалось. Словно подмел все кто‑то, да так аккуратно, что ни единой не оставил.

И камни заодно от пулевых выбоин «залечил».

– Слушай, Перепелица, – нахмурил лейтенант брови, когда сержант предстал перед ним. – Я тебя предупреждал про мародерство?

– Та чого? – прикинулся дурачком хитрец, опять кося под «щирого украинца». – Якое мародерство?

– Лопнуло мое терпение! Вместо дембеля в дисбат пойдешь, Перепелица.

– Та вы що? – переменился в лице сержант. – Який дисбат?

– По‑русски говори, – грохнул кулаком по столу Александр, вспомнив к месту полковника Селиванова, и бросил весело звякнувший о столешницу «двадцатник». – Где вот это взял?

– Барабан настучал… – понимающе скривился сержант. – Ну, я его…

– Где взял, говорю?

– Да по карманам у «духов» прошлись маленько, – отвел глаза в сторону солдат. – А шо – нельзя?

– Это мародерство, Перепелица. Понял? В следующий раз повторять не буду. Что еще у трупов было?

– Та грошей було трохи…

– Где они?

– Та фалыпыви те гроши оказались. Мы их с Емелей в духан, а нас – в кулаки. Валите, гуторят, отсюда со своей липой… Мы их и выкинули.

– Фальшивые?

– А черт их разберет, товарищ лейтенант! Я бачив – вроде настоящие. И на просвет настоящие, и вообще… А местные не беруть, и все. Мы и решили, что фалыпыви те гроши…

– Что еще было?

– Да мало чего… Бусы ихние…

– Четки?

– Мабуть, да. А мабуть, и ни. Бусы.

– Еще.

– Патроны и все такое. Емеля еще ствол прихамил.

– Веди его сюда…

Ствол оказался пистолетом системы «браунинг». Стареньким, потертым, ничем особенным не примечательным. Бежецкий, конечно, изъял «нетабельное» оружие у солдат, но куда его девать? Патроны лишь в обойме, а подходящих – днем с огнем не найти. Так и валялся пистолет в общем сейфе рядом с бутылкой спирта и прочими «материальными ценностями», пока кто‑то из коллег‑офицеров не догадался впарить занятную вещицу очередному проверяющему из округа в виде сувенира.

Монетка тоже затерялась куда‑то. Честно говоря, Александр за делами совсем забыл о ее существовании. И не жалел – она служила лишним напоминанием о том самом конфузе.

Вновь увидел он деньги с двуглавыми орлами через пять лет, уже капитаном, и в Союзе. Вернее, в той обкорнанной демократами, некогда могучей стране, что не звалась более СССР. Да и орлы на металлических «десятках» и «двадцатках» мало чем напоминали гордую коронованную птицу с той самой монетки. Примерно как мороженая курица из магазина – того же самого живого орла…

А слух о тех событиях все же прошел. Передавался из уст в уста, обрастал подробностями и высосанными из пальца фактами, как водится, пока не превратился в байку, одну из тех, которые любят травить друг другу солдаты на привале или офицеры за «рюмкой чая». Обычную байку той, далекой уже войны. Не лучше и не хуже других…

8

– Ну, ваше благородие, – покачал круглой, большой, как арбуз, чубатой головой казак. – Рассказал ты мне тут роман! Читал я как‑то француза Дюма, пацаненком сопливым еще – так тот слабак по сравнению с тобой!

– Вы мне не верите? – Саша и сам бы не поверил, расскажи ему кто‑нибудь еще пару недель назад такое.

– Почему не верю? В Расее и не такое бывает…

Беглецов привезли в небольшую станицу, стоящую над рекой, под вечер. Поглядеть на спасенных собралось все без исключения население маленького казачьего поселения – женщины, дети, старики, свободные от службы мужчины. Все, кто не был занят дежурством на воздвигнутых вокруг этого «форта» укреплениях или в таких же, как Митяй и Егор Коренных, разъездах. В тысячах верст от Родины казаки привычно несли свою службу, начинавшуюся с рождением и завершавшуюся лишь смертью…

Российские власти, осваивающие новый для себя край, не оригинальничали, поступая по привычной, проверенной столетиями схеме: первыми на новых землях Империи селились природные воины и первопроходцы – казаки. Так было в шестнадцатом столетии, когда Россия впервые шагнула за Каменный Пояс – Урал, в необъятную Сибирь, так было в семнадцатом и восемнадцатом, когда покорялись Империи оренбургские и киргизские степи, в девятнадцатом, когда под крыло двуглавого орла легли Кавказ, Туркестан и далекие Маньчжурия и Америка… Сейчас, на исходе двадцатого, линии казачьих крепостей протянулись уже по южноафриканской саванне и индийским джунглям, надежными цепями приковывая к Империи новые земли. Казаки всюду приходили первыми, чтобы остаться навсегда. А уж за ними шли хлебопашцы и лесорубы, врачи и учителя, чиновники и полицейские, чтобы новая провинция ничем не отличалась от любой российской губернии. И если когда‑нибудь и предстоит Империи уйти с этих земель, то казаки уйдут последними.