Зазеркальная империя. Гексалогия (СИ)

– Они с другим, в такой же форме, все называли друг друга поручиками.

– Так он не один был?

– Я же говорил! В плену, оказывается, было три человека: я, тот второй военный, что раненый был, и гражданский. Александр Павлович его еще статским советником называл.

– А что это значит – статский советник?

– Откуда я знаю, – пожал здоровым плечом раненый. – Это что‑то из дореволюционной жизни. В книге какой‑то было. У Чехова, кажется.

– Логично, – покивал головой врач. – фильм, книга… Ну, товарищ рядовой, не буду вас больше отвлекать. Выздоравливайте.

Врач поднялся со стула, спрятал свой молоточек в нагрудный карман и вышел из палаты, прикрыв за собой дверь.

– Ну что? – спросил его другой врач – заведующий хирургическим отделением Ашхабадского военного госпиталя подполковник Вахтеев, ожидающий снаружи. – Симуляция исключена?

– Можно сказать однозначно, – подтвердил майор Голобородько, коллега Вахтеева, но заведующий психиатрическим отделением. – Посттравматический синдром в чистом виде. Съехала у рядового крыша набекрень. Сложный бред, навеянный отрывочными воспоминаниями о прочитанных книгах и виденных фильмах. Думаю, семь‑бэ ему гарантирована.

– А может, не будем мальчишке жизнь портить? – осторожно спросил подполковник. – Ему ведь так и так инвалидность светит. Раздроблены правая лопатка и несколько ребер, поражена плевральная полость… Легкое удалось спасти, но дышать какое‑то время ему будет тяжеловато. Опять же – обширная кровопотеря.

– Ну, не знаю… – задумался майор, человек не злой, в общем‑то.

– Ведь в остальном‑то он вполне вменяем, – почувствовал слабину Вахтеев. – Я с ним беседовал – вполне здраво рассуждает. Про детство рассказывает, про учебу в институте… Он ведь в Политехническом учился, выпустился бы лейтенантом запаса, да по «устиновскому приказу» – загремел. Демобилизуется, придет восстанавливаться, а ему там – от ворот поворот. Мол, чокнутых нам не надо. Клеймо в военном билете на всю жизнь. Виталий Евгеньевич, у вас же у самого сын!

– Даже не знаю, что сказать… Ярко выраженный бред… Кстати, а на наркотики его проверяли? Мальчишки там, за речкой, сатанеют – водки‑то наш «минеральный секретарь» их лишил. И курят всякую дрянь… А то и колются…

– Абсолютно в этом плане чист, – заверил подполковник. – Даже не курит. Я думаю, парнишка просто чересчур впечатлительный, воображение у него живое. Вот в экстремальной ситуации и отреагировал его организм неадекватно. Мне такое встречалось в специальной литературе.

– Да‑да, вы правы. – Психиатр задумчиво вынул из нагрудного кармана молоточек и почесал кончик носа. – Особенно во времена вьетнамской войны такое отмечалось за американскими солдатами. Я читал монографию Джейсона Вудса, так у него прямо сказано… – Майор недоуменно посмотрел на молоточек и спрятал его за спину. – В общем, как знаете, Юрий Викторович. Если вы считаете, что этот факт отражать не следует – я не против. Рядовой Максимов, кроме своей мании, никаких отклонений в психиатрическом плане не имеет. Так и запишем.

– Лучше без мании.

– Можно и без мании. Ну, товарищ подполковник, я вам больше не нужен?

– Бог с вами, Виталий Евгеньевич! До свидания. В субботу жду вас в гости на торжество. С супругой!

– Непременно буду, Юрий Викторович.

Медики церемонно раскланялись, и Вахтеев долго смотрел вслед удаляющемуся психиатру, похоже, продолжающему беседу в одиночестве: разводящему руками, крутящему головой…

«Эх, Виталий Евгеньевич, Виталий Евгеньевич… – подумал хирург. – Вам самому семь‑бэ смело ставить можно… Впрочем, какой психиатр без отклонений?»

Он открыл дверь и вошел в палату.

– Не помешаю, Вадим? – присел он на стул у кровати. – Лежи, лежи… – жестом удержал он завозившегося пациента. – Ну, как самочувствие?

– Нормально… – с сомнением произнес раненый, скосив глаза на закованную в гипс руку, слитую в одно целое с гипсовым же корсетом, охватывающим грудь. – Уже почти не болит…

– Ну и чудненько! Недельку еще тут полежишь, и будем переводить тебя в общую палату, к выздоравливающим… Да не бойся ты, – успокоил врач помрачневшего разом рядового. – Полежишь немного, рука и ребра заживут, и будем тебя комиссовать. Домой поедешь. Родителям‑то пишешь?

– Нет, – покраснел Максимов. – Пальцы пока не слушаются…

– Это зря! – подполковник выудил из кармана красный резиновый мячик размером с апельсин и протянул солдату. – Вот, разминай пальцы, восстанавливай подвижность. Ты ж не хочешь инвалидом остаться?

– Не‑е…

– Молодец. Вернешься домой, восстановишься в институте. Хвостов‑то не было?

Паренек не ответил, потупив глаза.

– Й‑йэх! – крякнул врач. – Драть тебя некому!.. Ничего, наверстаешь. Тут, главное, не расхолаживаться, а то потом не соберешься. По себе знаю… Ну, давай, выздоравливай… Скоро ужин, – бросил медик взгляд на часы. – Кстати, – посмотрел он в глаза Вадику после паузы. – Не советовал бы я тебе распространяться о том своем приключении… Верю, верю! – Жестом остановил он открывшего уже рот солдата. – Я – верю. А другие вот могут не поверить. Еще в сумасшедшие запишут. Оно тебе надо? Вот то‑то. Так что подумай, боец…

Подполковник Вахтеев вышел, оставив рядового Максимова глубоко задумавшимся. Красный мячик, лежащий рядом с его безвольной рукой, на белоснежной простыне казался пятном крови…

* * *

Полковник Селиванов долго молчал, лишь раздувая свои пышные, будто у моржа или германского канцлера Бисмарка, усищи.

– Ты что, лейтенант, – начал он негромко, но постепенно повышая тон до командного рыка. – Дурака тут из меня строишь?! Что это такое? – швырнул он на стол бумагу. – Что это за хрень, я тебя спрашиваю?!

– Наградной лист, – смотрел выше пышной седоватой шевелюры командира Бежецкий. – На бойца моего взвода рядового Максимова.

– А что так жидко‑то – за отвагу? – язвительно склонил голову набок полковник. – Требовал бы уж сразу Красную Звезду! Да что мелочиться‑то? Героя Советского Союза, во! Ни больше, ни меньше! С вручением ордена Ленина! И себе заодно! Будут у меня наконец‑то в полку свои герои! Да сразу два! Ни гроша, ни гроша, да вдруг – алтын!.. За какие такие подвиги, Бежецкий?

– Там все сказано, – старался говорить ровным голосом лейтенант, хотя изнутри его горячей волной поднималась ярость: видел бы «полкан» раненого Максимова, лежащего среди рассыпанных стреляных гильз, готовясь пустить себе в голову последнюю пулю! Такое не забывается…

– Что там сказано? – Полковник сгреб листок обратно, приложил, не надевая, к глазам очки в треснутой, аккуратно смотанной синей изолентой оправе и торжественно прочел: – В одиночку отражал атаку многократно превосходящих по количеству мятежников до подхода основных сил… Прямо Александр Матросов какой‑то! – снова отбросил он документ. – Капитан Гастелло!.. А вот у меня есть сведения, что рядовой Максимов, наоборот, самовольно оставил расположение части. Так, Бежецкий?

«Ну и сука этот Перепелица! – подумал Александр. – Жаль, в том бою его, собаку, не клюнуло… По идее, ему в госпитале‑то надо валяться…»

– Да, оставил, но не самовольно…

– Брось крутить, лейтенант. То‑то я не знаю! Деды послали салажонка в кишлак за чарсом или шаропом, а ты, взводный, проморгал. А потом чуть весь взвод не положил, засранца этого сопливого, маменькина сынка вытаскивая, который за себя постоять не может. Прав я?

Лейтенант не отвечал.

– Молчишь… Вот и молчи. Бумажку твою я использую, как она того заслуживает, – здоровенная пятерня старого вояки скомкала злосчастный лист, заодно прихватив еще пару каких‑то бумажек, в хрустящий ком и отправила в мусорную корзину – приспособленную для этого латунную гильзу от снаряда калибра сто двадцать два миллиметра. – А ты иди и служи. Хорошо служи, понял? На тебя из‑за этой твоей выходки и так косо смотрят. Виданное дело! – всплеснул полковник руками. – Вызвал «вертушки» пустой кишлак утюжить! Слава богу, не «грачей»![87] Был у нас в полку капитан Ефремов – тот все с перепою батальон норовил в ружье поднять да на Исламабад идти! Суворов хренов! Скобелев пополам с маршалом Жуковым! Слава богу, отделались от него – желтуху подцепил. В Союз сплавили… А ты вот с заброшенными кишлаками воюешь. С призраками!.. Все, пошел вон! Утомил ты меня, Бежецкий…