Бесконечное лето: Город в заливе (СИ)

Кают, кроме капитанской, на катере не было — был трюм, довольно условно разделенный натянутыми шторками на несколько прямоугольных отделений, и некоторое количество матрацев. Да, теперь становится понятно, почему экипаж с такой готовностью согласился переночевать у нас прошлой ночью.

Черт, ведь только вчера мы устраивали вечеринку у себя — «хаус-пати», как говорят особо продвинутые граждане. А кажется, столько всего произошло — договор подряда с Датчем на охрану «Черной Лагуны», заезд к Балалайке, путешествие на катер, велосипедный забег домой и обратно, плавание по невыносимой красоты заливу, разговор с Датчем, разговор с Реви…

А эти самые тряпичные перегородки в трюме напрочь исключали, само собой, любые беседы или другие, более интересные действия. Ну, понятно, что тут вроде как все свои, но даже целоваться, скажем, зная, что в полуметре кто-то понимающе ухмыляется, ненароком слыша все сопутствующие звуки — нет, спасибо, не в этот раз. Алиса была этим явно разочарована. А мне…

Мне нужно было подумать.

Но у Алисы возник вопрос.

— Завтра будет весело или грустно? — ее губы почти касались моего уха, дыхание было горячо и почти материально — будто чьи-то нежные пальчики рисуют круги на шее. Черт…

«Весело» и «грустно» — это наш секретный язык на тот случай, когда нет возможности говорить свободно. В первом случае подразумевается, что операция пройдет без сучка и задоринки, все обойдется без жертв благодаря моим выдающимся разговорным способностям или по какой-то другой причине. Во втором, соответственно, что пострадавшие все-таки будут. Поэтому, скажем, наша операция в испанской Валенсии — классическая «веселая», мастерски и быстро выполненная, а тутошняя разборка с доставкой оружия и снайпером на крыше — «грустная», даже несмотря на то, что моей вины в образовавшихся раненых не было никакой.

А завтра — завтра у нас будет…

— Не хочу тебя огорчать, — тихонько сказал я. — Но скорее всего, не слишком весело. Слишком много неучтенных факторов, в таком случае некоторая грусть неизбежна.

— Огорчил, тоже мне, — фыркнула Алиса. — Значит, побегаем и попрыгаем — никаких проблем. А то засиделись мы совсем что-то.

Вот что мне в ней нравится — никаких колебаний и рефлексии. «Я дерусь, потому что дерусь!» Наверное, это правильный подход. Я и сам так тоже мог когда-то.

Я провел рукой по гладкой коленке, Алиса хихикнула и заерзала. Ощущения прекрасные, а то, что за бортом плещет вода и корпус судна поскрипывает, лениво переваливаясь на волнах, скрадывает звуки и шорохи.

— Но ты же не это на самом деле хотела спросить, правда? — поинтересовался я между делом, ведя неторопливую осаду алискиных шорт, из которых она напрочь отказалась вылезать на ночь.

Она коротко, резко вздохнула.

— Перестань, ну все же вокруг, я так не… Ну стой… Ну черт, да — меня другое беспокоит… Подожди, это важно!

Последнее прозвучало уже в голос. Я отвлекся от неподатливой пуговицы и прислушался.

— Саш, слушай… с тобой точно все в порядке?

— А что, не похоже? — я вернулся к шортам. — Ориентация не изменилась, организм вроде бы тоже не подводит — о чем речь?

— Я не о том… У тебя не было снова того, что… Ну, о чем предупреждала тогда Виола?

Я остановился. Очень аккуратно убрал руки от Алисы. Хрустнул пальцами.

Это было именно то, о чем предупреждала Виола. Однообразные, повторяющиеся кошмары по ночам, гиперактивность и повышенная возбудимость в течение дня. Чуть позже к этому прекрасному букету должны добавиться галлюцинации, утрата кратковременной памяти, эмоциональное выгорание и еще много других замечательных вещей. Явные признаки приближающегося истощения нервной системы. Фокус был в том, что лекарство, помогающее купировать приступы, как тогда, в лагере, у нас было — Виола выдала пухлый флакон. Вот только мы его с собой не взяли, оставили дома, на берегу. Как-то не пришло в голову, что понадобится.

А сколько мы еще пробудем в море, известно, конечно, только Господу богу, да еще, может, Датчу, как первому после него. День, два, три — а за это время может случиться разное, и совсем не факт, что мне удастся с ним справиться.

Словом, очень может быть, что этот рейс и вправду окажется для меня довольно грустным.

— Конечно, нет, — беззаботно сказал я и снова дал волю рукам. — Ничего такого. Просто сон на новом месте — ну, ты сама должна помнить — очень способствует… Так, а сейчас немножко приподнимись… вот так, и зачем тебе эти шорты, не нужны они вовсе…

— Ну что ты делаешь, услышат же…

— Не услышат, — уверенно прошептал я. — Мы будем тихо-тихо… и очень, очень осторожно… как ежики.

— Саш, ты точно…

— Точно-точно, — заверил я, опрокидывая ее гибкое, ждущее тело на спину, и ища в темноте шепчущие что-то губы, — На сто процентов… даже на сто двадцать… а то и больше. Сама сейчас убедишься.

— Я… уже чувствую.

Спать совершенно не хотелось.

Воспоминаниями о той проигранной войне я был уже сыт по горло.

***

«Шел как-то человек по ночной дороге, ведущей в Город Солдат, его мундир был чист и опрятен, а воротник застегнут на все пуговицы. То был человек, известный любому грешнику, старый генерал, спускавшийся когда-то в самое пекло ада, с лицом, опаленным надсадным ревом его пушек.»

«Все знают, зачем он идет в Город Солдат, об этом шепчут небеса, и люди закрывают ставни своих домов, в страхе прислушиваясь к песенке, что он насвистывает. Он всегда поет свою любимую песню о грошах, что он заплатит любому желающему, а потом его кулак обрушивается на чью-то дверь — одну, вторую, третью. Все знают, что он будет делать в Городе Солдат — он уже не раз бывал здесь».