Дэйви

Против опасности со стороны уличной шайки у меня был кэтскильский нож, но я отличался такой резвостью, что моментально скрывался из вида, увидев группу более троих парней, так что я никогда не был вынужден использовать мое оружие для самозащиты. Хорошенькое дельце — если бы меня повесили, это серьезно помешало бы мне писать данную книгу, и, если вас даже не существует, мне очень не хотелось бы, чтобы вы пострадали от подобной утраты^[42].

Но, даже в лихорадочном состоянии, здравый смысл подсказывал мне, что я не должен показывать Эммии золотой горн и рассказывать о моем приключении. Она никогда бы не поняла, почему я не убил мутанта. Ее напугала бы сама только мысль, что мутант находится недалеко от города. Подобно большинству женщин, она вряд ли могла бы вытерпеть звучание слова «мутант» — скорее согласилась бы, чтобы по ее ноге взбежала крыса.

Потом, думаю, лихорадка послала мой разум на некоторое время куда-то прочь из этого мира.

* * *

Пока я писал этим утром, туман рассеялся. Ники позвала меня на палубу час назад — ее лицо было мокрым — и указала на расплывчатые зеленые очертания в двух-трех милях к юго-востоку. Когда я смотрел туда, белая птица сделала круг и полетела к острову. Никакого дыма не подымалось над ним; спокойный золотисто-голубой день.

На этот раз я написал только эту заметку. Легкий ветерок дует с запада, и капитан Барр намерен обплыть остров, лавируя настолько близко от берега, насколько позволит ему безопасность. Мы будем высматривать гавани, выходы ручьев, рифы, пляжи, любой призрак жилища. Главное замечание: Миранда Николетта счастлива.

* * *

Я был разбужен ощущением, что меня накрыли еще одним одеялом. Было оно шерстяное и мягкое, душистое от девичьего запаха Эммии — я имею в виду ее собственный, а не запах купленных духов, которые она иногда употребляла. Должно быть, она принесла его со своей постели для меня — чертового дворового парня, не достаточно храброго, чтобы убить мутанта, но достаточно подлого, чтобы у него украсть.

Эммия говорила — о чем, я не знаю; где-то посреди приятного звучания ее речи, я вымолвил ее имя. Она прервала меня:

— Тише, Дэйви! Как долго ты говоришь! Будь хорошим парнем и дай мне поставить эту припарку — не изгибайся так!

Ее голос был такой же нежный, как и руки, которые осторожно сняли одеяло и приложили пахнувшую мятой прокладку туда, где моя кожа все еще саднила — немного. Боль уже не была сильной; я притворился, что чувствую себя хуже, чем на самом деле, чтобы продлить ее нежную заботу.

— О чем ты трепался только что, Дэйви? Ты сказал, что где-то всходит солнце — только сейчас ночь, ты это знаешь, может, ты бредил? Я слыхала о человеке, который болел оспой, а он подумал, что падает с лошади, поэтому сказал: тпру, тпру, и, действительно, упал с кровати и умер совсем на следующий день, ты, понимаешь, простыл, подумать только, это был Мортон Сэмпсон, который женился по маминому сватовству и раньше жил на Индейской улице, наискось через дорогу от старой школы… — Мне хотелось знать, не проговорился ли я в бреду о золотом горне? Она нежно гладила мои руки под одеялом. — Да, ты трепался о путешествии, боже милостивый, я думаю, ты, вероятно, любишь болтать, я вряд ли могла бы вставить даже словечко… о, чувствуешь пот? Лихорадка тебя покидает, Дэйви, это называют хорошим потом, ты будешь теперь здоров, только не раскрывайся, парень, и тебе лучше также поспать.

Я сказал:

— Если бы человек ушел далеко…

— Да, именно об этом ты трепался, только теперь тебе следует отоспаться, потому что, как говорит мама, если человек не выспится, следующий день пропащий, понимаешь? — Положив руку на одеяло, она смотрела на меня не совсем прямо. Ее разговорный поток продолжал литься, но, думаю, мы уже ощущали какую-то особую неловкость — как мужчина и женщина, когда каждый понимает, что другой думает о том, что они еще не спали вместе. — Я, действительно, изумляюсь — где солнце всходит? — думаю, что такие фантазии порождает лихорадка, но все-таки, вероятно, чудесно путешествовать, я всегда хотела, чтобы и я могла, как тот папин друг, не могу вспомнить его имени, во всяком случае, он все время ездил в Хамбер-таун — о, кто же это был? — Пекхэм — я вспомню об этом через минуту, это никакой не Пекхэм — а, Хамлет Парсонс, вот кто это был, помнишь? — Хам Парсонс, конечно, без глаза, выбитого попавшим в него топорищем, я хочу сказать, он все время ездил в Хамбер-таун и приезжал, чтобы вспоминать, это было всего лишь два лета назад, да-да, ведь в этом же году у нас погиб от вздутия Белый-Племенной — какое прекрасное старое животное…

Поток слов был безостановочным, усыпляющим, словно ручей, словно шелест древесных листьев на ветру, только — да хранит ее бог — Эммия никак не походила на дерево, а ее кожа не была грубой — нигде. В моей полубольной дремоте я удивлялся, почему должен бояться Эммии, когда она так добра ко мне, принесла это одеяло, сидит сейчас так близко, что моей правой руке было неловко, ибо я не осмеливался вытянуть ее над пахом Эммии. Я лично знал несколько мужчин, постоянно испытывающих подобное затруднение. Но Дэйви, жаждущий быть нежным, любящим (и безопасно невиновным) другом — единственный, кто всерьез испугался. Здоровый парень, которому необходимо было схватить Эммию и прижимать к себе ее поясницу до тех пор, пока он не сможет истощиться, боялся не Эммии, а только из практических соображений общества: он не хотел быть пригвожденным к позорному столбу. Ничего подобного никогда не случалось со мной до последних лет — ведь все эти непоследовательные и беспокоящие эгоистические мысли возникают лишь только ваш разум прошел через муку, порождающую их.

7

— Теперь тебе достаточно тепло? — Я издал какой-то звук. — Ты знаешь, Дэйви, эти фантазии, о которых ты говорил в бреду, не похожи на настоящие сновидения, я имею в виду не те, которые предсказывают твою судьбу, если ты будешь спать со стержнем кукурузного початка под подушкой. Ты уверен, что тебе достаточно тепло?

— Я хочу, чтобы ты всегда была со мной.

— Что?

— Хочу, чтобы ты была со мной. В моей постели.

Она не ударила меня по лицу. Я не в состоянии был посмотреть на нее, но через мгновение она лежала на моей постели, теплая и близкая, ее дыхание развевало мои волосы. Одеяла толстым ворохом разделяли нас. Она лежала на моей правой руке, поэтому этой рукой я не мог обнять ее. Мою левую она отодвинула в сторону. Сил у меня было, по крайней мере, в три раза больше, чем у нее, но я и мечтать не смел воспользоваться этим.

— Дэйви, милый, не надо… Я имею в виду, чтобы сейчас мы, лучше не, только… — Я поцеловал ее, чтобы она прекратила болтовню. — Тебе сейчас плохо, Дэйви. — Я поцеловал ее в ухо и шелковистое углубление плеча. Я не знал об этом, но оказалось, что я возбудил ее. Она слегка повернулась, ее бедро оказалось надо мной, она дрожала, я ощущал тяжесть ее тела сквозь одеяла, и вскоре запричитала: — Это грех… Матерь Авраама, не дай мне поступить так плохо! — Резко высвободившись, она откатилась. Я думал, что она встанет и покинет меня, но, вместо этого, она легла на голый пол, растрепанная и небрежная, с подтянутыми коленями, опавшей юбкой, закрыв лицо руками.

Именно в тот момент, когда ее глаза не смотрели на меня, а ее тайное место бессмысленно и беззащитно открылось мне, я был уже на взводе и мог взять ее, не обращая внимания, кричала бы она или нет. И тогда я лишился рассудка и выкрикнул:

— А что, если мадам Робсон придет искать тебя или Старый Джон? — И услышал ее ослабевший голос.

— Почему ты мне ничего не делаешь?

Я отбросил одеяла прочь. В последний момент холодная, убивающая мысль пришла мне в голову, не в словах, а видением: на высокой колонне деревянная рама, отверстия в ней для шеи, запястий и лодыжек преступного крепостного; свободное место на земле, так как камни и отбросы могли быть легко убраны после того, как бедняга на позорном столбе станет убедительным уроком необходимости нравственного поведения, слишком неподвижным, чтобы представлять интерес.