Дэйви

6

Я не мог остановиться и бежал с моим золотым горном, пока не обогнул гору с востока, пробежал недалеко от моей пещеры, и не вспомнив о ней, увидел шпили скоарской церкви и рухнул на бревно, с жадностью глотая воздух.

Кожа на животе болела. Я обнаружил красное пятно на месте укуса — наткнулся на паутину-крестовика и, вероятно, только теперь ощутил боль. Меня кусали и раньше, и я знал, чего следует ожидать. Живот покалывали горячие иголки, голова болела, скоро начнется жар, а завтра уже не будет болезненных ощущений. Я все еще был ребенком и дикарем и не надеялся на чудо, что бог отпустит меня так легко.

Я развернул горн и поднес его к губам. Как естественно опирался он на меня, а моя правая рука лежала на клапанах! Казалось, древние мастера вдохнули в него волшебство. Они просто учитывали форму человеческого тела и руки, так же как изготовитель ножа заботится о форме и размерах рукоятки. Вероятно, я невольно напряг губы и щеки почти правильно. Горн зазвучал для меня. Я подумал о солнечном свете, преображенном в звук.

Испугавшись, я положил его обратно в мешок. Испугался не мутанта, бывшего на расстоянии трех миль, отделенного горой, но его отца-дьявола. Меня уже трясло, я выкрикнул: «Е… я его, вовсе его и нет». И знаете, что? — ничего не случилось.

Может быть, в тот миг я начал осознавать то, чего многие взрослые никогда не поймут и не знали даже в «Золотом веке» — слова не имеют магической силы.

Я сказал себе на этот раз уже в уме, что ничего нет на самом деле. Горн был моим. Я никогда больше не увижу мутанта. Да, я убегу в Леваннон, но не через Северную гору.

От укуса паука меня вывернуло и я вспомнил мудрость, гласившую: самое лучшее лечение — это пластырь из грязи с детской мочой. Развязав набедренную повязку, я пробормотал: «Вряд ли стоит рассчитывать на это, я уже не мальчик, черт подери», засмеялся, и брызнул на землю — во всяком случае, с целью приготовить пластырь. Уверен, что он был так же полезен, как любое лекарство, приготовленное священниками для верующих — то есть, не убил меня и не усилил боли. Я продолжал путь вниз к опушке леса возле частокола, чтобы дождаться темноты и смены караула.

Широкий проспект, Частокольная улица, проходил вокруг города внутри частокола; после смены караула новый часовой пройдет сотню шагов по этой улице, и я услышу, как он идет. Этой весной они были более бдительны, чем обычно, так как распространялись слухи о войне между Мохой и Кэтскилом; приграничным городам всегда достается больше. В конце своего участка он встретит соседнего часового и поболтает с ним, если поблизости не будет капрала или сержанта, и поэтому мое излюбленное место останется вне наблюдения. Позднее часовые будут делать длительные перерывы в безопасных уголках, курить табак или «мараван» и обмениваться анекдотами^[39], но мне достаточно и первого перерыва. А пока мне придется дожидаться около часа, и я потратил его неразумно, слишком много размышляя о мутанте, что побудило меня задать себе вопрос, к какому типу существ я принадлежу.

Я знал об умственных мутантах, самых страшных из всех, которые имеют естественный человеческий облик, так что никто не может разгадать их сущность, пока ее не разоблачат их действия. Раньше или позже, они начинают вести себя так, что люди называют их бешеными мутантами, или безумцами. Они могут лаять, кипеть от злости, бросаться словно звери, видеть то, чего другие не видят, впадают (подобно Моргану III) в состояние детей-идиотов или сидят, безмолвные и недвижные, много дней подряд. Или, с самым рассудительным видом, городят чепуху и, очевидно, верят в нее; обычно подозревают других в злодеяниях или заговорах, или считают себя знаменитыми персонами — даже Авраамом, а то и самим богом. Когда умственные мутанты разоблачают себя таким образом, их передают священникам, чтобы те избавились от них, как и от тех, у кого происходят таинственные изменения цвета кожи или развиваются опухоли, считают, что в них зародился порочный мутант.

В книге из древнего мира, которая имеется у нас на борту, «безумные» люди описываются совсем по-другому — как больные, которых можно лечить и даже иногда излечивать. В этой книге употребляется слово «психопатический» и упоминается «безумие» и «бешенство» как неподходящие простонародные термины. Да, и в наше время, если ты называешь человека «безумным», ты только имеешь в виду, что он не такой, как все, странный, набитый всякой чепухой, несуразный, губошлеп. В нашей книге из древнего мира говорится о таких людях без всякого ужаса, а вроде даже с состраданием, что в современном, одержимом привидениями, мире человеческих существ проявляется редко — чаще у тех, кто очень похож на них самих.

Но тогда, сидя на корточках под частоколом, я ничего не знал о книгах, за исключением того, что они были неинтересной и непонятной обузой в мои школьные годы, давно минувшие. Я размышлял, и никто не утешил меня: Поступают ли умственные мутанты так, как я? Нет! — ответил я сам себе. Но эта мысль затаилась в полумраке, черный волк поджидал.

Внутри частокола какой-то мужчина прекрасным тенором пел под мандолину «Ласточку на трубе», приближаясь по боковой улочке. Люди в Скоаре напевали ее с тех пор, как группа бродячих комедиантов познакомила их с ней несколько лет назад. Песня побудила меня думать об Эммии и отвлечься от моих забот.

Ласточка на трубе,

Гей-гой-гой-я-я!

Ласточка на трубе,

Салли на колене у меня.

Ласточка, высоко лети,

Салли, не кричи!

Покрутись, покрутись и со мной ложись.

Вечер был теплый, напоенный ароматом дикого гиацинта, поэтому я все еще мог слышать, как этот человек откашливался и отплевывался, после того, как портил взятую им высокую ноту; чего можно ожидать от тенора, если у него больше дерзости, чем обучения. Мне это нравилось.

Нельзя жить, думая, что ты — умственный мутант.

Ласточка на трубе,

Гей-гой-гой-я-я!

Ласточка на трубе,

Салли спрыгнула с меня…

Платье сброшено уже,

Салли, не противься мне!

Покрутись, покрутись и со мной ложись.

Певец, очевидно, был сменным часовым, так как теперь я слышал церемонию смены караула. Сначала прежний часовой крикнул новому, чтобы он, черт побери, прекратил корчить из себя блудливого кота и быстрее шевелился. Затем последовал торжественный лязг оружия и оживленная беседа о музыке, о точности городских часов; что, как всегда, сказал капрал, куда бы он мог податься, и предположение, что новый музыкальный часовой предпримет что-то для своего сексуального самообеспечения — я полагаю, это невозможно — на что певец ответил, что он не считает себя сделанным наподобие сигнального рожка. Я прокрался к подножью частокола, ожидая окончания церемонии. Наконец новый часовой потопал по улице в свой первый обход — без мандолины, ведь ему пришлось нести копье.

Ласточка на трубе,

Гей-гой-гой-я-я!

Ласточка на трубе,

Салли кричит «Ой-я»!

Схвачу тебя за попочку,

Сладкую перепелочку!

Покрутись, покрутись и со мной спать ложись.

Укус паука затруднял взбираться на частокол, но я перелез, не повредив ношу в моем мешке. По улице Курин я прокрался к «Быку и оружию». Окно Эммии было освещено, хотя еще не подошло время, когда она ложилась спать. Я добрался до конюшни — неужели, черт возьми, она была там и выполняла работу вместо меня? Она закончила поить мулов и повернулась, приложив палец к губам.