Аргентина: Кейдж

Проглотила сразу несколько слов, вдохнула поглубже и внезапно провела ладонью по глазам.

— Несколько дней мы не сможем видеться... Я не смогу. У тебя нервы бегемота, Харальд, и такая точно кожа. Катись!..

Отступила в коридор, отвернулась, еле слышно всхлипнула. Сын колдуна понял, что уходить, ничего не сказав, нельзя, задумался на миг... Подъездная дверь вновь хлопнула, но уже куда громче. Быстрые шаги, не идут — бегут со всех ног. Один, второй, третий...

Харальд выдернул Browning M 1906 из кармана, схватил девушку за плечо.

— Держи! Иди в комнату — и молчи. Если войду не я, поступай, как знаешь, но лучше — сразу в висок. Пыток ты не выдержишь. Прости за все!

В висок и поцеловал, прежде чем вложить оружие в ледяную ладонь и толкнуть в дверь.

— Открывай!!!

Это тоже в дверь — наружную. В три кулака.

О процедуре ареста в Тайной государственной полиции спорили с момента основания, когда еще никто не называл ее ни «стапо», ни «гестапо». Пейпер, числившийся ветераном, считал, что все должно проделываться как можно тише и незаметнее, иначе зачем называться «тайной»? С ним не соглашалась молодежь, еще не забывшая кровавые побоища на берлинских улицах. Арест — начало следствия, первая, очень важная борозда. «Клиента» следует ошеломить с ходу, поэтому никаких звонков в дверь, только кулаком, если не откроют сразу — ботинком. Начальство, вникнув в проблему, одобрило. После этого и заговорили о «русской процедуре», отработанной и очень эффектной. Рудольф Дильс, тогдашний шеф, настрого запретил, а вот Козел, став руководителем СД, очень заинтересовался.

— Открывай! Ну!!!

Гандрий Шадовиц шагнул к двери. Стрелять нельзя (Ингрид!), ждать, пока вышибут, глупо, лучше — сразу. Прежде чем щелкнуть замком и снять цепочку, вспомнил родную речь, вполголоса, на выдохе.

— Ovo nije smrt!

Перед глазами вспыхнула кроваво-красная Луна — и утонула в зеленом омуте.

— ...Позови ее, Пейпер! Позови девочку, пожалей. Я же тебя знаю, ты ей пистолет дал, поганый параноик. Позови, мы ее не тронем. Ну!..

Колени упираются в пол, рука в болевом захвате. Вот-вот, и треснет кость. Шепот в ухо, чужие мокрые губы.

— Нет на нее ордера, stricher, только на тебя, предатель. Ее на допрос вызовут, если ничего не найдут, может, и выпустят. Позови, Пейпер, не бери грех на душу!

Бить стали сразу, с порога, но пока еще не по лицу. Разогревались...

— Позови!..

Упрямый сорб молчал. Боль осталась где-то далеко, не с ним, у самого края черного горизонта. Думать можно, думать — и вспоминать. Летняя пыльная дорога, человек на коленях, пистолет у затылка... Все справедливо, это ему за Отомара. Посмел поднять руку на старшего.

Крабат! Кра-абат!..

Сын колдуна шевельнул губами:

Не допел — кулак в кожаной перчатке запечатал губы.

— Как хочешь, Пейпер... Тогда мы сами.

Гандрий закрыл глаза. Что такое «сами», он знал. Стандартная процедура: выбьют — одним поставленным ударом — дверь, самый большой и толстый (кабанчик!) упадет на девушку, припечатывая к полу, вырвет из руки пистолет.

...Грохот. Выстрел? Нет, крик, ее крик. Не успела.

— Разбирайтесь с девкой, а мы поехали. Вставай, Пейпер, не в храме!

Вздернули за плечи, прислонили к стене. Еще один удар — точно в нос, юшку пустить. Это уже не для него, для Ингрид. С непривычки страшновато.

...В дверях начальник штаба Германского сопротивления все-таки сумел обернуться и поймать зрачками светлое утреннее небо. Вздернул кулак, с трудом согнув налитый болью локоть. Rotfront, товарищ Вальтер Эйгер!

Его сбили с ног, и прежде чем потащить по лестнице, ударили еще по разу каждый, от души. Подняли — и толкнули вниз:

— Idi, s-suka!

Близорукие глаза смотрели через стеклышки пенсне не с гневом, со снисходительным любопытством, словно на непрошеный сорняк с прополотой грядки. Старались, старались, а он взял-таки — и вырос.

— Я же говорил: в следующий раз не вытащу вас, Харальд! — Агроном пожевал бледными губами. — Что же вы натворили?

В знакомый кабинет гауптштурмфюрер попал не сразу. Сперва заставили умыться, привести в порядок одежду и даже прошлись щеткой по мокрым туфлям. Лицо наскоро осмотрел врач. Не о нем заботился, о хозяине. Тот был чувствителен и не выносил вида крови.

— Разве это мы с вами планировали? Вы, Харальд, предатель и враг Рейха!

Руки на бедра, подбородок вверх. Смир-р-рно!

— Рейхсфюрер! Моя вина перед Рейхом и германским народом безмерна. Влекомый раскаянием, я уже дал подробные письменные показания, где изложил все эпизоды операции...

Мягкая безвольная ладонь коснулась его плеча.

— И оставили брату на память. Всегда ценил вашу паранойю, Харальд!.. Ну, отправляйтесь в свой честно заработанный Ад!

Отступил на шаг и неохотно, словно сомневаясь, поднял правую руку.

— Хайль Гитлер!

Гандрий Шадовиц улыбнулся прямо в стеклышки пенсне.

— И вам, рейхсфюрер, не болеть!

3

Слух еще спал, но глаза уже видели. Мир был неярок и лишен формы: пятна, разводы, острые звездочки, колеблемые не то ветром, не то невидимой рябью. Нащупав очки, он привычно полез за чистым платком, который всегда носил в левом кармане пиджака. Не нашел и слегка огорчился. Хотел подышать на стекла и огорчился вновь: под пальцами было сухо. О том, что воздух не заходит в легкие, он догадался только через несколько долгих... Минут? Часов? Время тоже спало.

Потом сообразил, что стоит, под ногами нечто ровное и гладкое, сообразив же, принялся вспоминать собственное имя. Не получилось, тогда он вновь взялся за очки, повертев в пальцах и надвинув на нос. Пятна отступили, сливаясь в темный небесный полог, нашли свое место звезды, самые обычные, какие увидишь в ясную осеннюю ночь, но то, что рядом, по-прежнему оставалось тайной. Это казалось очень странным, даже обидным, ведь он близорук. В детстве, в его счастливом палеолите, туман перед глазами порой доводил до слез.

И тут вернулся звук — близким громом, сквозь который пробивались неразличимые пока слова. В зрачки ударил неяркий блеск старого серебра. Он увидел. Он вспомнил.

...Серебряная дорога в темных ночных небесах, и он на ней, Кристофер Жан Грант. Крис. Кретьен. Кейдж. Кажун из рода кажунов.

Можно делать первый шаг, но он не торопился. Захотелось оглянуться, посмотреть на то, что осталось за спиной...

— Не надо, не надо! — отсоветовал шепот под левым ухом. — Правила такие. Вы, мистер Грант, идите, идите, стоять нельзя. И вообще, вы здесь не очень надолго, так что пользуйтесь моментом.

Он махнул рукой, прогоняя чужой голос, словно осеннюю муху. Слева засмеялись.

— Не попали, не попали! Я здесь и не здесь, я везде и нигде. Я тенью скольжу по прозрачной воде; мой голос так сладок в ночной тишине... Извините, мистер Грант, прицепилось. Я тут вообще не по вашу душу в самом прямом смысле этого слова. Но вот встретил, как не помочь? Вы смотрите, смотрите, запоминайте!..

Тот, кто был репортером модного еженедельника, внял совету. Любопытство умирает последним, даже после надежды. Взглянул, уже на ходу, оценил. Серебряная лента, широкая вблизи и подобная нити у горизонта. Над головой — ночное небо, безоблачное, словно в Испании, внизу — безвидная мгла. И — никого, ни рядом, ни дальше, сколько хватает глаз.