Развилка (СИ)

Казаки были готовы грудью защитить родные станицы. На Дону, на Маныче, на Кубани легли тысячи и тысячи казаков в борьбе против коммунистической власти. Но Деникину слышался перезвон московских колоколов, и казаки пошли на Москву, и усеяли своими трупами путь до Орла, и вернулись в Новороссийск к "пароходным дымкам". Разумно ли поступил Деникин? Как знать. Может быть, кубанцы, терцы, донцы отстояли бы свои казачьи земли, если бы не поход на Москву. И, может быть, не было бы ныне горя казачьего, того тяжкого горя, которое ходит по белу свету, мыкаясь по Турции, Болгарии, Германии, Сербии, Польше в то время, когда заливаются слезами родные станицы.

Принуждением не выстроится Россия. Пулеметами воедино не соберется. Когда в Москве падет враждебная народу власть, когда в Москве не будет ни Троцких, ни Романовых, ни жандармов, ни чрезвычаек, ни генерал-губернаторов, ни комиссаров, когда в Москве будет мир и свобода, - независимое казачество само потянет руку, положит первый камень государственному строительству новой "третьей" России, народной, крестьянской, казачьей"...

Вот такие рассуждения, которые мне близки...

Прерывая мои размышления, из штаба ШУПО вышел Иванов, а за ним появился Тихоновский. Судя по их улыбкам, встреча прошла удачно, и можно уезжать. Отлично. Чем скорее вернемся в Новочеркасск, тем быстрее я окажусь дома, в уютной теплой квартире, и увижу Анну.

49.

Новочеркасск. 27.02.1943.

Ночь. Конец февраля, холодно и за окном снова падал снег. Я в одиночестве сидел на городской базе группы. Придвинулся поближе к печке, в которой горел огонь, и мелкими глотками пил горячий чай.

Позади еще один день. Сегодня я опять был в дороге, вместе с Ивановым мотался в лагерь военнопленных под Батайском, и то, что там увидел, несколько выбило меня из колеи. Много плохого я видел за последние пару лет. Прошел путь от детдомовского воспитанника и красноармейца до диверсанта Абвера и командира отдельной казачьей группы. Но временный концентрационный лагерь военнопленных, по сути, перевалочная база, все-таки оставил в душе неприятный осадок.

Огромный глиняный карьер с отвесными стенами. Он окружен колючей проволокой и вышками, на которых находились охранники. А внизу несколько бараков и живая человеческая масса, больше трех тысяч человек в грязных оборванных шинелях. С неба срывался мокрый снег, а температура воздуха минус семнадцать градусов. Люди при таких условиях мерли, словно мухи. Пайку военнопленным давали скудную, они за нее дрались и часто происходили убийства. О том, чтобы как-то сберечь людей, никто не думал. Лагерь жесткий и на это имелись причины.

Во-первых, сейчас уже не сорок первый год, когда с военнопленными старались обходиться по-человечески. Я помню лагерь, в котором находился, когда оказался в плену, и разница бросалась в глаза сразу. А во-вторых, под Батайском находились главные наши враги: коммунисты, политруки и красноармейцы, которые были захвачены в плен с оружием в руках и до последней возможности пытались сопротивляться. Почти все они из-под Сталинграда, который немцы все-таки взяли. Но были и такие, кого пару дней назад доставили специальным эшелоном с Кавказа и пока держали отдельно, в основе это бойцы красных казачьих корпусов, Донского и Кубанского. А у нас ведь как? Так или иначе все казаки родня, корни общие, и один из военнопленных оказался двоюродным братом Лазаря Митрофановича Иванова. Вот он в лагерь и поехал, а я вместе с ним. Мог послать кого-то из казаков, но решил своими глазами посмотреть на упертых большевиков. Ну, увидел, что хотел. А дальше-то что? Вот сижу теперь и вспоминаю все события прошедшего дня, делаю какие-то выводы, рву себе душу и размышляю о перспективах дожить до окончания войны.

Когда добрались до лагеря, нас уже ждали. Охрана наша - казаки одной из тыловых сотен. Комендант, по совместительству командир сотни, есаул Щербаков, доложился Иванову и проводил нас в штаб, аккуратную хатку невдалеке от карьера. После чего привели ивановского родича, худого и крайне истощенного мужчину с отстраненным взглядом уставшего от жизни человека, которому на все плевать.

Лазарь Митрофанович попросил коменданта не мешать беседе и удалиться, а сам разместился за столом. Но когда появился военнопленный, он слегка привстал, пристально в него всмотрелся и спросил:

- Никифор, ты что ли?

Военнопленный поднял голову, скользнул по Иванову взглядом и, отвернувшись в сторону стены, ответил:

- Красноармеец Никифор Саблин, 25-кавалерийский полк 15-й Донской казачьей дивизии.

- Это же я, Лазарь, - Иванов нахмурился и снова присел: - Не узнал?

- Узнал, - Саблин по-прежнему смотрел на стену.

- Присаживайся, брат, погутарим.

- Не об чем мне с тобой гутарить. Не брат ты мне.

- Отчего же? - от сдерживаемых гневных чувств лицо Иванова слегка побагровело.

- Шкура ты... Родину продал...

- Смотрю, хорошо тебя комиссары обработали, Никифор. Забыл, как мы большевиков вместе рубали? Помнишь восемнадцатый год?

- Что было, то прошло. Я за свои ошибки молодости ответил и кровью за них заплатил. Сначала в Польше, когда ляхов рубал, а потом в тюрьме.

- И все-таки присядь, Никифор, - Лазарь Митрофанович скривился, словно съел кислятину. - Ты от родства нашего отрекаешься, а я нет.

Молча, Саблин покачал головой, и Лазарь Митрофанович кивнул мне, мол, помоги красноармейцу. Я все понял правильно, отлепился от теплой печи, приблизился к Саблину и слегка подтолкнул его к столу. Он едва не упал, зыркнул на меня злым взглядом и все-таки присел на табурет.

- Есть хочешь? - поинтересовался у него Иванов.

- Харчами купить собираешься? - огрызнулся Саблин. - Не выйдет.

- Перестань, - Лазарь Митрофанович слегка ударил ладонью по столу. - Не ершись, не надо. Хорунжий, мечи на стол, что есть.

Продукты у нас были, свежий хлеб, консервы, сало и колбаса. Я наготавливать не стал, порубал шматками колбасу и сало, порезал хлеб и вывалил все это на большое блюдо, а затем снял с печи чайник и налил в жестяную кружку кипятка. Заварка и сахарин нашлись в запасах коменданта. Этого пока хватит.

Саблин посмотрел на продуктовое изобилие, сглотнул голодную слюну и опустил голову. Сильный человек - решил ничего не брать у "врагов", уперся и не отступает, хотя заметно, что давно уже голодает и находится на грани. Еще немного и помрет.

- Чего не ешь? - Иванов вопросительно кивнул родственнику.

- Не могу, пока другие голодают.

- А я ради этого и приехал. Тебя повидать, само собой. Но главное - позаботиться о пленных казаках.

- Только о казаках?

- Да.

- А остальные не люди?

- До остальных мне пока дела нет.

Пленный снова посмотрел на еду и попросил:

- Отпусти меня, Лазарь. Христом Богом прошу. Не мучай. Не хочу я с тобой говорить и на еду смотреть не могу.

- Не выйдет, Никифор. Поговорить со мной придется. Пока не погутарим, будешь сидеть здесь, в тепле, перед едой, а твои друзья будут стоять на морозе. Ешь!

Последнее слово прозвучало, словно команда, резко и отрывисто. Тут уже Саблин не выдержал и накинулся на еду. Первый кусок колбасы буквально проглотил, почти не прожевывая, и я подумал, что надо его притормозить, как бы заворот кишок не произошел. Но он сам догадался, что торопиться не стоит, и дальше ел не торопясь, сдерживая жадность, и запивая еду чаем.

Пока Саблин насыщался, мы молчали и наблюдали за тем, как он ест. Но все когда-нибудь заканчивается. Блюдо опустело, и чай был выпит. Я снова наполнил кружку кипятком и пододвинул ее пленному, а он добавил заварку, взял кусок сахарина и обратился к Иванову:

- Раз уж так все вышло, говори, что тебе надо. Только учти, я никаких военных секретов не знаю. Обычный красноармеец.

- Запомни, Никифор, ты не красноармеец, а казак. Красный, но казак. Этого ничем не отменить. Мы с тобой родились казаками, живем как казаки и умрем казаками.