Чужой для всех

— Я везунчик, везунчик. Я живой. На мне как на собаке раны заживают. Я же говорил вам, господин гауптманн, Мы еще, повоюем. — И, подхваченный руками панцершютце, быстро залез на танк.

Глава 22

Враг появлялся неожиданно, дерзко, смело, всюду, куда прокладывали дорогу его гусеницы за эти четыре дня рейдов по армейским тылам русских.

Краснозвездные машины не вызывали подозрений и им везде был зеленый свет. Население и военные радостно приветствовали их, принимая за свое подразделение. Но затем наступал час жестокой расплаты за простодушное доверие и не бдительность.

Вот и сейчас, все еще стремительная Пантера, так похожая на Т-34, с одиозной надписью 'За Сталина' и огромной красной звездой одиноко и устало ворвалась в поселок Заболотное, вызвав только любопытство, но не подозрение у селян.

Но это была уже не та гордая и несокрушимая 'Пантера', как вначале операции. Закопченная, обгоревшая, с крупными оспинами и глубокими язвами на бронеплитах, она походила на побитую драную, дикую кошку, вырвавшуюся с большим трудом из окружения более сильных соплеменниц и прибившуюся в этот маленький поселок зализывать раны.

'Пантера' появилась одна, без сопровождения танков Т-34. Те, вместе с экипажами исковерканные и разорванные русским тротилом, остались догорать на поле боя под Довском…

Сержант Михаил Дедушкин ждал появление врага и внутренне готовился к встрече с ним. Радостные возгласы родных, разговоры, обед — все прошло как в тумане. Он говорил, улыбался, раздавал армейские угощения, но внутреннее напряжение не покидало его, ни на минуту. Одна мысль, словно заноза, сидела в голове: — Когда? Ну, быстрее бы?

Мать Акулина, видела озабоченность сына. Видела, что ее первенец единственный, горячо любимый сын Миша рад дому, но его глаза почему-то насторожены и полны тревоги. Но спросить сына о причинах такого состояния она боялась, чтобы не накликать беду. Да и чувствовала она себя не очень хорошо. Исколотое штыками в гестапо тело, весной 43 года, когда немцы искали партизан, почти прикованное к постели, давало о себе знать сильными болями.

Несмотря на свою молодость, Миша за годы войны прошел суровую школу испытаний, находясь в партизанском отряде, а затем в регулярных войсках. Ему казалось, что он прошел огонь, воду и медные трубы. Но когда он услышал радостный возглас босоногой младшей сестры Клавы:

— Едет! Едет! Красный танк едет!- и та заскочила в избу, он вздрогнул.

Неприятный, пронизывающий холодок пробежался по его телу. Мышцы сковала нервная судорога. Бледность кожи выдало волнение, и даже страх. Но это был сиюминутный страх. Страх перед неизвестностью. Страх перед битвой. Каков его нынешний враг, офицер Вермахта Франц Ольбрихт, который, опозорил ее сестру, который принес его семье горе?

— Спасибо Клава, — нервно с надломом в голосе поблагодарил он сестру. Та засияла и хотела выскользнуть обратно на улицу. Но Миша ее остановил.

— Клава, подожди! — Глаза Миши сделались жесткими и пронзительными. Лицо посуровело. — Всем быть дома! Никуда не отлучаться!

Рядом возле больной матери стояли Катя и Шура. Веры с дочкой не было. Они только появились на полчаса, и сразу ушли к бабке Хадоры. Повзрослевшие сестры хотели было ему возразить, но Миша так сверкнул на них огнем, что они сразу притихли.

— Я сказал не отлучаться! — вновь разнесся по хате его бас. — Всем оставаться на месте. — И ничего больше не говоря, он схватил автомат и решительно выскочил во двор огородами к дому Абрамихи…

— Господин гауптманн! Только не долго, — умоляюще попросил Ольбрихта командир взвода по внутренней связи, который сидел на месте заряжающего. — Вы же видели русские сидели у нас на хвосте. Мы еле оторвались.

— Не беспокойся Карл. Я быстро, — голос Франца дрожал от волнения. — Пусть господь будет с нами и в этот раз. — Он перекрестился, и смело открыл люк командирской башенки. После напряженного длительно боя и утомительного прорыва через русские кордоны физические и моральные силы Франца были на пределе. Но когда он появился в заветном поселке, узнал деревенскую хату Веры, эти роскошные в еще девственной майской зелени липы и мгновенно вспомнил облик любимой Верошки, ее ласковые, нежные руки, светящиеся от любви и счастья глаза, он преобразился.

Деревенская тишина и идиллические крестьянские картины, а также нахлынувшие воспоминания встреч с его первой любовью летом 41 года переполнили чувствами его сердце и душу. Он до боли, до отчаяния, до дикой нетерпимости захотел увидеть ее, девушку, ради которой он жил и воевал эти три бесконечно долгих военных года.

— Дядя! Дядя! Дядя танкист! Дай нам хлеба! — теребили его за рукав гимнастерки два грязных мальчонка, которые сразу выросли у танка как два молоденьких грибочка после дождя. Франц стоял у хаты Дедушкиных и вначале не понимал, что хотят от него эти ободранные дети, настолько сильны были у него душевные переживания. Но затем до него дошло, что дети просят 'шварцброт' — ржаной хлеб. Голодные белорусские дети просят еды. Франц присел, погладил по голове светловолосого мальчика лет четырех, посмотрел в его жалостливые синие глаза и со вздохом сказал:- Да, да дети. Я вам дам хлеба, но позже, когда сделаю свои дела. — Затем он поднялся, поправил на себе гимнастерку, провел рукой по ордену 'Красной звезды' и медали 'За Отвагу' и твердым шагом пошел к дому Дедушкиных.

Появление Франца, тем более в форме капитана Красной армии с наградами, после стремительного ухода сына, было сравни появлению ссыльного революционера в картине И. Репина 'Не ждали', настолько это было неожиданным и неординарным для Акулины. Она просто онемела, и лишилась на мгновение дара речи. Дети тоже испугались и, обступив мать, косо смотрели на не прошеного гостя. Франц сделал шаг вперед, но видя какой ошеломляющий эффект он произвел на родных Веры своим появлением в нерешительности остановился.

— Мама! — первым разорвала тишину удивленная восьмилетняя Клава. — Я знаю этого дядю. Он нам шоколадку давал! Он жених Веры! Клава улыбнулась и ущипнула Катю.

— Замолчи, — зашипела та на сестру. Мать вздрогнула от восклицаний младшей дочери и, придя в себя, тихо, но с вызовом, глядя в глаза Франца, проронила:

— Зачем вы пришли в мой дом? Я вас не звала. Уходите. Ольбрихт явно не ожидал, что его так примут. Он строил радужные планы на встречу, и ему казалось, что после стольких лет разлуки родные Веры будут к нему мягче. Тем более, что они с осени 43 года были освобождены от оккупации немецких войск.

— Мама! Это же я Франц! — воскликнул он. — Вы меня не узнали? Где Вера, мама? Я приехал к ней и хочу ее видеть.

Глаза Ольбрихта выражали недоумение и покорность. В эту минуту он совсем не выглядел тем лощеным и бравым офицером Вермахта, каким его помнила Акулина с 41 года.

— Я вас узнала, — смутилась мать. — Но вы… вы фашист, хотя и в красноармейской форме. Уходите отсюда, пока вас не схватили русские солдаты. — Акулина хотела приподняться со стула, но не смогла. А только застонала от боли в ногах, проколотых штыком. А затем в отчаянии прохрипела: — Уходите Франц, я ни хочу вас видеть. Вы столько принесли нам горя. — Плечи матери задрожали и, она заплакала, тихо, болезненно, страдальчески.

— Мама! — растерялся Франц, — Я вам лично ничего плохого не сделал, зачем вы выгоняете меня. Скажите где Вера, и я уйду. Что с ней?

— Вы уже сделали все что могли, — проговорила та сквозь слезы. — Уходите. Девочки сразу ощетинились и смотрели на Франца с вызовом и детским негодованием. Они поняли, что в их дом пришел враг.

— Мама, я не отступлю. Где Вера? — повысил голос Франц. — Я не отступлю от своего, вы знаете. Я хочу только ее увидеть. Я ее люблю и хочу видеть. Скажите где она, я вас очень прошу. Франц в порыве сделал шаг вперед и протянул к матери умоляюще руки. — Я вас очень прошу…