СТАНЦИЯ МОРТУИС

   Ну а потом... Потом, в полном соответствии с историческими законами, наступил кровавый рассвет двадцать второго июня сорок первого года, и все поняли: не пронесло, господин Гитлер постучался и в наши двери. И Писателю, человеку, всем образом своих предыдущих действий так часто предупреждавшему других об опасности, что нес человечеству коричневый образ мыслей, негоже было оставаться в стороне. Несмотря на то, что у них в семье появляется столь долгожданный малыш, он просит освободить себя от выполнения административных обязанностей по писательскому союзу и направить на фронт, в действующую армию. Просьба, после естественной заминки, удовлетворяется и его призывают на войнскую службу, которую, однако, на сей раз предстояло пройти не в окопах, а - по приказу министра обороны - в редакции армейской "Красной Звезды". В газете он выполняет не только обязанности одного из редакторов, но и, рискуя собственной жизнью, несколько раз появляется на передовой - об этом я сам читал в какой-то газете. К сожалению, мне немного известно про его фронтовые годы; знаю только, что Геббельс внес его фамилию в список десяти наиболее ненавистных ему советских пропагандистов. Ну а когда война, наконец, отгрохотала, и Писатель, целый и невредимый, вернулся домой, в Грузию (прежний его пост, кстати говоря, был уже занят), - он, неожиданно для общества, надолго умолк. Тонкая книжица фронтовых воспоминаний, пара газетных очерков о Берлинской операции - и все. Ни одного, даже самого малюсенького рассказика за целых пятнадцать лет! Только в начале шестидесятых, как я уже упоминал, читатель получил полный текст "Интербригад", но ведь то было еще довоенное произведение. Неизвестно отчего, но, как видно, он просто потерял вкус к самому процессу письма. За неоспоримые прошлые заслуги его избрали действительным членом республиканской Академии Наук, но факт остается фактом: он надолго прекратил заниматься своим ремеслом. Злые языки распускали самые разнообразные слухи. Поговаривали, например, что он жестоко запил и постепенно сходит с ума (ничего подобного, разумеется, не было; наоборот, Писатель если и сходил в то время с ума, то только по своему первенцу, а вскоре жена подарила ему еще и двойняшек - мальчика и девочку). Нашлись люди, утверждавшие, что он исписался, что сталинская эпоха не могла пройти даром даже для такого как он баловня судьбы, что он навсегда потерян для литературы. И когда весной шестьдесят второго года Писатель вручил главному редактору самого толстого и популярного в республике литературного журнала рукопись нового грузинского романа, это было воспринято как самая настоящая сенсация. Роман назывался как-то странно - "Перевертыш", и наименование это еще более возбудило нездоровые страсти. "Перевертыш" напечатали не сразу, его пришлось "пробивать" несмотря на то, что в те годы многие литераторы позволяли себе невозможные до двадцатого съезда пассажи. В данном случае некоторым препятствием послужила сверхоригинальная - для той поры - манера изложения (из страха попасть пальцем в небо, не стану здесь ее обсуждать), но преграда эта не оказала, к всеобщему удовлетворению, фатального воздействия на судьбу романа. Года через два роман был издан отдельным томом. Это - прекрасная книга, да и последующий русский перевод ее оказался весьма удачным.

   Начиная со второй половины шестидесятых Писатель и в самом деле не создавал сколь-либо значительных произведений, так, больше по мелочи, ничего крупного, но... Подозреваю, что виной тому возраст, те самые годы, что всех пригибают к земле-родительнице. Зато еще пышнее расцвел его яркий публицистический дар. И в Тбилиси, и в Москве изданы полные собрания его сочинений. Народ любит Писателя за сотворенное им, за "Похищение огня" и за "Европейские туманы", за "Интербригады" и за рассказы начала тридцатых, за "Перевертыш", и за самые ранние его стихи. Утекло много воды, может он и исписался, но не мне его судить. И я ужасно горд оттого, что он мне позвонил.

   Ожидание следующего вечера превратилось в медленную пытку. Помню, днем я страшно волновался и непозволительно путал слова, фразы и бумаги, так что секретарша даже заботливо спросила, не лихорадит ли меня. Вернувшись домой пораньше, я долго не находил себе места и даже отказался от обеда. Мать была удивлена таким моим поведением, но, хорошо зная мой характер, не стала донимать меня вопросами, догадавшись, что правды от меня не добиться. И вот, приглаженный и чистенький (хотелось все же выглядеть поприличнее), я, ровно в восемь, поднялся на невысокое крылечко и чуть дрожащей рукой покрутил ручку старомодного звонка, что так красиво смотрелся на массивной входной двери петушкового дома по улице Софьи Перовской.

   Х Х Х

   На меня, бывало, наваливала хандра, противно становилось до тошноты. Я не лгу, сейчас мне незачем лгать или оправдываться, все равно слишком поздно. Потом хандра отступала, но память о ней оставалась. из игры я не выходил только во имя справедливости, из желания ущемить этого ненасытного хищника - Хозяина - побольнее. И Ловкач пока оставался моим верным союзником. Но что-то тут все же было не так.

   ...Той памятной весной май месяц выдался на редкость солнечным и теплым. Семестр близился к концу, приближались зачеты и экзамены. Помню, было воскресение, и все нормальные люди пытались хоть на время позабыть о буднях. Тем ясным, не утратившим еще прохладу утром, я позевывая вышел во двор - якобы для того, чтобы подышать свежим воздухом перед трудами. То есть так мне казалось, на самом же деле я попросту отлынивал от занятий. Дойдя до волейбольной площадки я с удивлением обнаружил, что, несмотря на ранний час, мои друзья уже успели меня опередить: Ловкач и Весельчак, греясь под мягкими лучами утреннего солнышка, о чем-то мирно беседовали. После обмена обычными приветствиями Ловкач, с каким-то сомнением в голосе, осведомился о моих планах на предстоящий день. Планов у меня никаких не было, если не считать того, что рано или поздно я все же намеревался засесть за осточертевший конспект по векторному анализу. В общем, я ответил, что никаких планов у меня нету. Тогда в разговор немедленно вступил Весельчак: "Раз такое дело, дорогуши, то не просиживать же нам дома штаны в такой погожий денек. Мой верный "Мерс" к вашим услугам. Предлагаю с ветерком прокатиться вдоль Арагвы. Кстати, я знаю одно местечко между Мцхета и Пасанаури... Такие шашлыки жарят, просто во рту тают, пальчики оближете, да и винца малость пригубим, без этого не обойтись. А за руль посажу одного моего доброго знакомого. За недорогую плату он, пока мы будем кутить в свое удовольствие, из машины и носа не покажет. Полста ему отвалю, и все дела. Ну как?". Я немного - больше для порядка - помялся, а Весельчак продолжил гнуть свое: "Давайте, провернем это дельце не откладывая. Пока заправимся, доедем, то да се... Утром я лечу в Москву, отбываю на недельку, ибо, да будет вам известно, деньги заработанные в поте лица на юге нашей безбрежной родины, сподручнее тратить на ее же севере. Но начать можно и сегодня... А родителям вашим беспокоиться нечего. Я человек солидный, всем известный, а править машиной будет, обещаю, стопроцентный трезвенник и язвенник. Вечерком все будем дома и в полном порядке". Не смея сразу ни согласиться, ни отказаться, я молча переглянулся с Ловкачом, но наше молчание быстро приобретало все признаки одобрения и Весельчак, залихватски мне подмигнув и хлопнув Ловкача по плечу своей широченной ладонью, подвел под обсуждением черту: "Ну ладно. Долго думать вредно, полчаса вам на сборы, а я побежал. Мне еще надо дружка своего прихватить, о водиле позаботиться и тетку уговорить. Она, старая, вчера у меня гостила, уходить припозднилась, да и заночевала, вот пускай теперь благим делом займется - немного приберет, чемодан мне уложит, а заодно и за квартирой, пока не вернусь, присмотрит. Тетка у меня молодец, золото червонное, я ей разве что ключей не доверяю, да и то только потому что рассеянная, а в остальном... Оставлять ее у себя на целую неделю не хочу, еще напутает чего, да и не сможет она, ну а до вечера - вполне. В общем, через полчаса - у моей машины".