Наследники по прямой.Трилогия (СИ)

– И… получается?

– Получается. А дальше будет получаться ещё лучше.

Он хотел добавить коечто ещё, но не успел. Дверь распахнулась, и в учительскую торжественно внёс себя немолодой уже, давно лысеющий невысокий человек в «сталинке» и галифе, заправленных в сапоги. Усы на его широком и рыхлом бабьем лице смотрелись крайне нелепо, но их хозяин, судя по всему, необыкновенно гордился заботливо выращенным под носом куском серой пакли. Гурьеву не составило труда догадаться: это и есть Трофим Лукич Маслаков собственной персоной. Физкультпривет, усмехнулся про себя Гурьев, поглядим, что ты за резиноизделие.

Маслаков подошёл к нему, протянул руку и покосившись на Завадскую, напыщенно произнёс:

– Здравствуй, товарищ Гурьев! Поздравляем тебе со влитием у наш коллехтив!

– Сспаасибо, Ттрофим Лукич, – задушенно пискнул Гурьев и, потупившись, начал старательно ковырять пальцем стол. – Я ппостараююсь оппправдать…

– Да ты не смущайся, товарищ Гурьев, – толстым и довольным голосом сказал Маслаков. – Окажем тебе поддержку, как у коллехтиве полагается, люди у нас политически грамотные, здоровые люди в основном, – при этом он опять покосился на Завадскую. – Ты комсомолец, или член партии, может?

– Ннеет, – ещё тоньше пропищалпроблеял Гурьев, – я не член… И не комсомолец… Ммне уже ддвацать девять, Ттрофим Лукич…

– Аа, – закивал Маслаков, – ясно, ясно. Ну, если зарекомендуешься в обчественной работе, как оно полагается, то и если заслужишь у партию, то и примем, конечно. Нам нужны молодежь, кадры, таскать…

Глаза Гурьева наполнились слезами от умиления. Он суетливо затоптался и в полном замешательстве начал мять свой шёлковый английский галстук:

– Я… Ттрофим Лулуккич… Я… Нне мог мечтать… Такая честь…

– Нуну, – Маслаков хотел похлопать Гурьева по плечу, но дотянулся только до локтя. – Выше голову, товарищ Гурьев! Работай. У меня бюро горкома, обстановка за рубежом осложнилась, – значительно добавил Маслаков и, деловито помусолив взглядом расписание уроков, удалился.

Гурьев посмотрел ему вслед, вздохнул, сел и, как ни в чём ни бывало, углубился в свои записи, словно забыв о Завадской. Та с суеверным ужасом смотрела на него, взявшись рукой за горло. Потом спросила тихо:

– Что… Что с Вами, Яков Кириллович?!

– Ничего, – Гурьев глянул на заведующую и мило улыбнулся. Учительская была пуста, шли ещё уроки. – Приступ подобострастия. Обыкновенное дело. А разве больше ни с кем тут такого не случается?

Завадская сделала попытку выйти, но Гурьев стремительно преградил ей путь:

– Вы чтото определённо хотели сказать, дражайшая Анна Ивановна.

– Нет. Отойдите. Вы с ума сошли!

– Да нисколько. Вас возмутило, покоробило, оскорбило до невозможности то, что я только что проделал. А?

– Что всё это значит?!

– Вы не ответили на мой вопрос, – в голосе Гурьева тихо, но отчётливо – и опасно – на этот раз в самом деле опасно – лязгнул оружейный металл.

– Вы действительно хотите услышать?!

– Разумеется.

– Вы… Вы были… отвратительны, – содрогнувшись, прошептала Завадская.

– Неужели? – просиял Гурьев. – Анна Ивановна, Вы – взрослый человек. И всякое видели в жизни. Ложь, подлость, предательство. И, тем не менее, вам сделалось не по себе. А теперь на один лишь миг представьте себе, каково приходится детям. Ведь они постоянно и подолгу наблюдают, как вы все по очереди и скопом подскакиваете перед этим несообразным филистером и ничтожеством, который и на родномто языке не в состоянии двух слов грамотно связать. Ну, добро, был бы он и в самом деле эдакий доподлинный и кровожадный злодей. А то ведь – смешно. Клопишка какойто, право слово. Да Шульгину только цыкнуть на него – и всё. Скажете, нет?

Завадская покачала головой и стремительно вышла.

Обиделась, решил Гурьев. Он усмехнулся, сел и откинулся на спинку стула. Ничего. Поймёт. Должна. Страх, конечно, здорово отбивает мозги, но, оказывается, не совсем. И это радует. А Маслаков… У него были наполеоновские планы в отношении Маслакова, детей, педагогов, воспитательного процесса и коечего ещё. Раз уж попал сюда. Позже. Не волнует меня сейчас Маслаков, подумал он. Совсем другое меня сейчас занимает.

Завадская вернулась в свой кабинет и, закрыв дверь, повернула ключ в замочной скважине, подошла на подгибающихся ногах к дивану и медленно опустилась на подушки. И зажмурилась, зябко поджав под себя ноги. Господи, какой стыд, Боже мой, подумала она. А ведь мы действительно такие. Мы действительно всё время на задних лапках перед этими… Господи, как плохо, стыдното как… А он жестокий. Жестокий? Нет, нет, конечно, мы заслужили. За всё это время, за безумный этот произвол, в воздухе которого маслаковы чувствуют себя, как рыба в воде. Все заслужили. И я больше всех. Господи, ну, что же ято могу?!. И за детей… Боже, да кончится этот ужас когданибудь?!. Неужели чтото сдвинулось? И где? Неужели там, наверху, поняли, наконец… Неужели Сталину, наконец, доложили правду? Но кто?! И если да, то почему так тихо?! Почему ничего не скажут людям? Это же невозможно, так обращаться с людьми! Ведь мы люди! Всётаки – люди! И ведь приходят, немногие, но приходят, выпускают ведь когото… Спасибо вам за урок, Яков Кириллович, славный вы мой, откуда вы только такой взялись… Всё правильно. Ктото же должен первым?!

И Завадская опустила в ладони мокрое от слёз лицо.

Сталиноморск. 2 сентября 1940

Гурьев посмотрел на часы – уроки в 10 «Б» заканчивались через несколько минут. Он спустился по лестнице, подошёл к двери классной комнаты, где шло последнее занятие. Двух ребят оставлю, подумал он. Надо строить защитную цепочку. Завтра разберёмся повнимательнее. Никак не соберусь с Макаровой к её знакомцу отправиться… Мне тоже нужно время, чтобы всё прокачать, я же не Господь, Бог Воинств, в концето концов.

Он вошёл буквально за несколько секунд до звонка, коротко извинился перед Цысиным, удивлённо посмотревшим на него, и улыбнулся школьникам – всем сразу:

– Сомов, Остапчик, Чердынцева. Задержитесь, пожалуйста, на несколько слов.

Прозвенел звонок. Ребята покинули класс – все, кроме тех, кого назвал Гурьев. Двое парней и девушка остались на своих местах. В глазах – ожидание, удивление, интерес. А у Даши… Он снова улыбнулся:

– Фёдор, Степан, подождите в коридоре. Я вас позову, – и, когда ребята вышли, наставил колючий взгляд на Дашу: – Давай, дивушко, начистоту. Ты мне сказала, будто никого из наших пляжных знакомцев совсем не знаешь. А вот они, похоже, тебя знают, и неплохо. Четвёртого дня я за собой «хвост» срисовал.

– Что?!

– Слежку, Дарья. Слежку. Дилетантскую, но настойчивую. Я слушаю тебя.

– Я ничего не знаю, Гур. Честное слово.

– Мы ещё в школе, – Гурьев растянул губы в подобие улыбки. – Ты обещала.

– Извини…те. Я честное слово ничего не знаю.

– Тогда давай думать, Дарья. Угадывать давай. Что такое это может быть.

– Я ни с кем из них не водилась, – нахмурилась Даша. – Никогда.

– Ну, допустим. Отшила когонибудь из них не очень вежливо?

– Нет, – упрямо вскинула подбородок девушка. – Никогда я ни с кем из них близко не сталкивалась. Я не знаю.

– Я тебе верю, дивушко, – мягко сказал Гурьев. – Верю. Но я беспокоюсь, и не без оснований. Потому что эта публика на тебя определённо нацелилась, и нацелилась весьма конкретно. Ты подумай, пожалуйста, почему. И, как надумаешь, сразу скажи мне.

– А Федю со Стёпкой зачем…

– Ребята крепкие, будут провожать тебя в школу и из школы вместе с Денисом Андреевичем. Пока я не распутаю эту пинкертоновщину.

– Вот ещё! Я…

– Цыц, – ласково сказал Гурьев и так посмотрел на Дашу, что ей расхотелось возражать. – Ты обещала не мешать мне работать. Устав учила?

– Учила, – Даша чутьчуть неуверенно улыбнулась и убрала выбившуюся прядку солнечных волос за ухо, – таким безнадёжно знакомым жестом, что сердце у Гурьева метнулось, как птица в силках.