Цвет надежды

Многие считали, что в ее работе мало радости. Да признаться, мало, кто считал это работой — так увлечением. Но Фрида могла поспорить со всеми. Она видела радость в каждом новом дне, в возможности помогать, чувствовать себя нужной. Ее пациенты, часто несчастные и беспомощные, обладали удивительной способностью одаривать теплом и светом искренней благодарности. И отступали усталость и разочарование. Поэтому белые больничные стены не казались холодными и чуждыми, а ее каблучки день за днем выстукивали легкую дробь по каменному полу широких коридоров.

Ее ждут, она нужна. Это ли не самое важное?

Фрида кивнула одному из коллег, вышедшему из каминной, и толкнула широкую дверь в приемный покой. Недоуменно остановилась на пороге. Комната была пуста: кровать аккуратно застелена в ожидании очередного пациента, на большом письменном столе лежало несколько свитков, но никаких признаков поступившего больного не было.

Женщина удивленно пожала плечами и собралась выйти, как из-за двери кто-то шагнул. Фрида едва удержала крик. Клиника Святого Мунго охранялась, но в такое неспокойное время можно было ожидать чего угодно. Однако страх отступил, едва она узнала человека, представшего перед ней. Страх-то отступил, но сердце заколотилось еще сильнее. Фрида прикрыла за собой дверь и, стараясь, чтобы голос звучал ровно, произнесла:

— Мне сказали: здесь пациент.

— Это я, — губы Люциуса Малфоя тронула улыбка.

— Мистер Малфой, вы не очень-то похожи на пострадавшего.

— Уверяю вас, доктор, я при смерти.

— И что же вас беспокоит?

Чем дольше продолжалась эта детская игра в недомолвки, тем сильнее колотилось ее сердце.

— У меня болит вот здесь, — внезапно Люциус взял ее руку и приложил к своей груди. Как раз напротив сердца.

Мерлин! Сколько она себя убеждала, сколько бессонных ночей провела… И ведь взрослая женщина. Но хотела бы она посмотреть на того, кто сможет обмануть себя. Говорят, это возможно — все дело в силе воли. Наверное, у нее нет этой самой силы воли. Двенадцать лет убеждать себя в том, что все в прошлом, верить в правоту своих доводов, не обращать внимания на то, как ноет в груди вечерами, не замечать новостей о нем, не думать, не вспоминать, окунуться в проблемы и избавиться, наконец. И все многолетние старания будто смыло штормом в день, когда они встретились в доме брата. И Брэнд — точно знак свыше, не позволивший наделать глупостей. А ведь была у самого края. И потом затишье, и казалось, что все обойдется. Есть привычные дела, привычные хлопоты… Все забудется, как кошмарный сон. А потом…

Как боялась Фрида этих писем и как ждала каждое из них. Словно мостик в детство. И сердце вновь колотится от волнения, а грудь разрывает нестерпимая нежность. И нет прошедших лет. Есть лишь его аккуратный почерк. Безумие? Наверное. Фрида не знала наверняка. Да и не хотела знать. Она малодушно надеялась, что все разрешится само собой. Со временем. Тем более, в его письмах не было никаких намеков, предложений встретиться. Просто переписка старых друзей. В какой-то момент Фрида с удивлением поняла, что ждет чего-то большего. Укорила себя за подобные мысли и в душе порадовалась его благоразумию, потому что очень сомневалась, что сможет все это оборвать. Эти письма стали необходимы как воздух, как вода. Словно дурман-трава они привязали к себе разум.

Возможно, пустить все на самотек было не самым верным решением. Но люди часто предпочитают довериться времени, опасаясь корить себя за действия или бездействие. А так есть другой виновник — время. У него не потребуешь ответа.

А вот сейчас теплая ладонь укрывает ее руку. И как же уютно в этом плену — его рук и его колотящегося сердца.

— И… как давно это вас беспокоит?

— Почти восемнадцать лет.

Глаза в глаза — ничто не разделяет две души. Соврать невозможно, спрятаться невозможно. Да и зачем?

— Боюсь, я не в силах вам… — последние доводы разума стараются уберечь, но его негромкий голос не оставляет шансов.

— Я испробовал все, что мог. Безрезультатно. Помогите мне, доктор. Прошу вас.

Каким-то седьмым чувством она понимает, что сейчас произойдет, но ни один тревожный звоночек не вздрагивает в замершей от счастья душе. И губы, которые она так и не забыла за столько лет, вдруг оказываются чем-то самым нужным сейчас. Даже нужнее воздуха.

Это — словно полет у края глубокого обрыва. Слабые крылья рвет ветер, но его губы придают сил. И уже неважно, что было раньше, что будет потом. Остается лишь это сумасшедшее «сейчас».

И она понимает, что должна оттолкнуть, вырваться, и тогда все закончится. Ей ясно, что малейшая попытка высвободиться будет воспринята как отказ. Он не будет давить. Это ясно. Все просто закончится, и жизнь потечет, как и прежде, с ее маленькими радостями и чуть большими горестями. Вот только… хочет ли она этого?

И словно в ответ на мимолетную мысль, его руки крепко обнимают. Так крепко, что трудно дышать, но воздух и не нужен в этот момент. А ее руки, которые должны были оттолкнуть, путаются в прядях его волос, и хочется, чтобы разум поверил в бесконечность так же, как верит сердце.

Но бесконечности не существует. Это становится понятно, когда поцелуй прерывается в попытках отдышаться. Смех, улыбки. Будто им до сих пор семнадцать.

— Я должна отвесить тебе пощечину за подобные вольности, — возмущение удается плохо, потому что его руки осторожно гладят ее спину, а в серых глазах смесь восторга и ошеломления.

— Это негуманно, доктор!

Она со смехом прислоняется лбом к его плечу.

— Я могу понадобиться кому-то из пациентов, — здравый смысл пытается очнуться.

— Если бы понадобилась, тебя бы давно вызвали. И вообще, у тебя закончился рабочий день.

— Но я еще здесь.

— Кто об этом знает?

— Все. Мы отмечаемся при уходе в каминной.

— А трансгрессировать?

— Здесь, как в Хогвартсе.

— Прямо военный объект.

И словно напророчили. Голос, искаженный усилением звука и оттого совсем неживой, сообщил:

— Фрида Форсби, вас ждут в восьмой палате.

— Ну вот, — в ее голосе звучит сожаление.

— Ты должна идти?

— Да.

Она отстраняется. Он тут же разжимает руки, однако в последний момент перехватывает ее ладонь и подносит к губам.

— Спасибо тебе.

— За что?

Она насмешливо приподнимает бровь, стараясь не выдать волнения от его быстрых поцелуев с той стороны запястья, где тонкой ниточкой отчаянно бьется пульс.

— За тебя, — просто отвечает он, и биение на миг замирает.

Как много чувств и смысла может быть в простых словах, произнесенных негромким голосом.

Он в последний раз касается губами тонкого запястья и быстро выходит за дверь. Как всегда, не оборачиваясь. А Фрида какое-то время стоит в опустевшем приемном покое. Ее ждут в восьмой палате. Голос повторяет это в четвертый раз, а она даже не может сообразить подать сигнал, что услышала. Она просто улыбается, стараясь не думать о том, что будет завтра. Сегодня ей вновь семнадцать.

А виновник ее мечтательной улыбки быстрым шагом спустился с парадного крыльца клиники Святого Мунго. И если бы какая-то неведомая сила на миг остановила стрелки часов во всем мире, магов и магглов, и какой-то голос сказал Люциусу Малфою: «Остановись! Вернись! Забери ее из этих стен! Или же просто запомни, потому что видишь ее в последний раз…». Если бы так было… Впрочем, Люциус Малфой вряд ли поверил бы незримому голосу, ведь он был счастлив, а значит, слеп и глух.

* * *

Время. Ничто не способно его остановить, равно как и понять. Оно идет своим чередом и расставляет все по одному ему ведомым местам. Кто-то наивно полагает, что оно лечит, кто-то считает, что оно приводит все в соответствие и следит за равновесием во вселенной. На одно злое дело непременно свершится одно доброе. На одну смерть придется новое рождение…

В ту ночь, не предвещавшую беды, наверное, кто-то родился. Однако для других людей это стало слабым утешением.