Вести ниоткуда, или Эпоха спокойствия

Он. В какой мере народ управлял своими собственными делами?

Я. Насколько я слышал, парламент иногда был вынужден издавать законы, чтобы легализировать уже происшедшие перемены.

Он. И это всё?

Я. Думаю, что да. По моим сведениям, когда народ делал попытки устранить причины своих бед, вмешивался суд и объявлял: это бунт, это мятеж и бог знает что еще, и зачинщиков подобных попыток убивали или подвергали мучениям.

Он. Если парламент не был тогда правительством и народ тоже им не был, кто же был правительством?

Я. Не можете ли вы сказать мне это сами?

Он. Я думаю, мы будем недалеки от истины, если

скажем, что правительством был суд, поддерживаемый исполнительной властью, которая управляла при помощи грубой вооруженной силы, и обманутый народ позволял применять ее против себя. Я имею в виду армию, флот и полицию.

Я. Всякий человек согласится с вами.

Он. Теперь о суде. Был ли он местом честного разбора дел, в духе современных идей? Мог ли бедный человек найти там защиту своей собственности и своей личности?

Я. Всем известно, что судебный процесс представлял собой большое материальное бедствие и для богатого человека, даже если он выигрывал дело. Что же касается бедного, то считалось чудом справедливости и необыкновенною милостью, если он, попав в когти закона, избегал тюрьмы и полного разорения.

Он. Вот почему, сын мой, правление посредством суда и полиции, а именно так действовало правительство в девятнадцатом веке, не пользовалось большим уважением даже у людей того времени, которые жили при классовом строе, провозглашавшем неравенство и бедность законом бога и связью, удерживающей мир от распада.

Я. Это, должно быть, верно.

Он. И теперь, когда все переменилось и "право собственности", побуждавшее человека хвататься за свои вещи и орать на соседа. "Не дам это мое!" когда это право исчезло так бесследно, что нельзя даже шутить на эту тему, может ли такое правительство существовать?

Я. Не может.

Он. Да, к счастью! Потому что для какой же другой цели, как не для ограждения богача от бедняка, сильного от слабого существовало подобное правительство?

Я. Я слышал, что в обязанности правительства входило защищать граждан от нападения внешних врагов.

Он. Так говорили, но разве ктонибудь этому верил? Например, разве английское правительство защищало английских граждан от французов?

Я. Так говорили.

Он. А что, если бы, например, французы вторглись в Англию и завоевали ее, разве они помешали бы английским рабочим хорошо жить?

Я (со смехом). Насколько я могу понять, английские хозяева английских рабочих позаботились о том, чтобы этого не было. Они сами обдирали своих рабочих, как только могли, в свою пользу.

Он. Но если бы французы завоевали страну, разве они не брали бы с английских рабочих еще больше?

Я. Едва ли. Тогда английские рабочие умерли бы с голоду и французское завоевание разорило бы самих французов так же, как если бы английские лошади и скот пали от недостатка корма. Поэтому английским рабочим от французского завоевания не стало бы хуже: французы не могли бы брать с них больше, чем брали их хозяеваангличане.

Он. Это правда, и мы можем признать, что мнимые заботы правительства о защите бедного (то есть полезного) класса от врагов сводятся к нулю. Это естественно, ведь мы минуту назад убедились, что роль правительства заключалась в защите богатых людей от бедных. Но, может быть, правительство защищало от внешних врагов богатый класс?

Я. Мне не доводилось слышать, чтобы богатый класс общества нуждался в защите. Когда два какихлибо народа воевали между собой, богачи обеих сторон не прекращали совместных спекуляций и даже продавали противнику оружие для убийства своих же граждан.

Он. Одним словом, если управление государством в целях судебной защиты собственности приводило к разрушению народных богатств, то и военная защита подданных своей страны от нападения другой страны приводила к такому же разрушению богатств.

Я. Не могу этого отрицать.

Он. Значит, правительство существовало для разрушения народных богатств?

Я. Так выходит. А всетаки...

Он. Что?

Я. А всетаки в те времена было много богатых людей.

Он. Ясно ли вам, к чему это должно было привести?

Я. Скажите мне лучше сами.

Он. Если правительство постоянно разрушало благосостояние страны, не должна ли была страна обеднеть?

Я. Без всякого сомнения.

Он. И вот среди этой нищеты люди, в интересах которых существовало правительство, настойчиво домогались богатства, ни с чем не считаясь.

Я. Именно так и было.

Он. Что же должно произойти в бедной стране, где немногие обогащаются за счет остальных?

Я. Беспредельное обеднение этих остальных. И все эти беды причинялись вредоносным правительством, о котором мы говорили.

Он. Нет, рассуждать так будет не совсем правильно. Само правительство возникло как естественный плод беспорядочной, бесцельной тирании тех времен. Оно было только орудием тирании. Теперь тирания кончилась, нам такое орудие ни к чему, мы свободные люди. Поэтому у нас нет правительства в прежнем смысле слова. Понятно ли это вам?

Я. Да, все понятно. Но я хочу расспросить вас, как вы, свободные люди, управляете своими делами?

Он. С удовольствием отвечу вам, спрашивайте!

Глава XII

ОБ УСТРОЙСТВЕ ЖИЗНИ

Итак, сказал я, что же это за "устройство", которое, по вашим словам, заменило старое правительство. Можете ли вы дать мне о нем какиенибудь сведения?

Сосед, сказал он, хотя мы и упростили свою жизнь, отбросив многие условности и мнимые нужды, затруднявшие существование наших предков, все же и теперь наша жизнь слишком сложна для того, чтобы я мог подробно объяснить вам на словах, как она устроена. Вы можете понять ее, только живя среди нас. И, в общем, мне легче указать вам то, чего мы не делаем, чем то, что мы делаем.

Даа? неопределенно протянул я.

Вот в чем дело, сказал старик. Мы живем уже около полутораста лет при нашем нынешнем строе. За это время у нас сложились разные традиции и привычки. Онито и руководят нашими действиями, направленными к общему благу. Нам легко жить, не обкрадывая друг друга. Мы могли бы затевать между собой споры и обирать друг друга, но это было бы для нас труднее, чем воздерживаться от распрей и грабежа. Вот, в кратких словах, основы нашей жизни и нашего счастья.

Между тем как в старое время, сказал я, без распрей и взаимного ограбления было очень трудно прожить. Вы это имеете в виду, объясняя мне "пассивную" сторону хороших условий вашей жизни?

Да, сказал он, это было настолько трудно, что человека, честно поступавшего с соседом, почитали святым и героем, и на него смотрели с уважением.

При его жизни? спросил я.

Нет, после его смерти, ответил он.

Но, возвращаясь к настоящему времени, сказал я, не станете же вы утверждать, что ни один человек не преступает правил доброго товарищества.

Конечно, нет, но если совершается проступок, все, до виновного включительно, сознают, что это есть случайное заблуждение друга, а не привычный образ действий человека, ставшего врагом общества.

Понимаю, сказал я, вы хотите сказать, что у вас нет профессиональных преступников.

Откуда им быть, ответил он, если нет класса богачей, чтобы воспитывать врагов государства посредством несправедливостей, совершаемых самим государством?

Я спросил:

Из ваших слов, сказанных немного раньше, я сделал вывод, что вы отменили гражданское право. Вполне ли это верно?

Оно само собою сошло на нет, друг мой, ответил Хаммонд. Как я говорил, гражданский суд существовал для защиты частной собственности, так как никто не рассчитывал, что можно насильно заставить людей хорошо относиться друг к другу. Когда же частная собственность была отменена, все законы и узаконенные преступления, которые она порождала, тоже пришли к концу. "Не укради!" стало означать: "Хочешь жить счастливо трудись!" Разве есть необходимость утверждать эту заповедь насилием?