Благородство поражения. Трагический герой в японской истории

Айван Моррис

Благородство поражения

Трагический герой в японской истории

Предисловие

Мисима Юкио однажды высказал предположение, что мое увлечение красотой японской придворной культуры и неподвижным миром Гэндзи могло закрыть от меня более грубую, трагическую сторону в истории его страны. Сконцентрировав свои исследования последних лет на людях действия, чьи короткие жизни были отмечены борьбой в смутные времена, я, вероятно, восстановил равновесие, и именно памяти Мисима посвящаю эту книгу. По многим вопросам, особенно политическим, мы не сходились во мнениях, но это никогда не мешало нашей дружбе и не снижало степень моего восхищения им.

Собственно, мой интерес к героической традиции в Японии возник еще во время Второй Мировой войны, когда я заинтересовался особой ролью, которую играли неудачи, что само по себе, казалось, противоречит стереотипу японцев, предстающих нам «ориентированными исключительно на свершения.» И лишь с 1957 года, когда произошло мое знакомство с Мисима, я стал понимать их психологическую значимость. При всем том успехе, которого он добился в жизни, среди людей, наиболее им уважаемых, были Осио Хэйхатиро (пылкий полицейский инспектор, заколовший себя после неудачного выступления в 1837 году), члены Лиги Божественного Ветра, уничтоженные в ходе восстания 1876 года, и молодые пилоты-самоубийцы, погибшие в войне с Америкой. Эта спонтанно возникающая симпатия к проигравшему храбрецу не является индивидуальной особенностью одного Мисима, но уходит глубокими корнями в японскую традицию, в которой с древнейших времен признается особое благородство искренней жертвы, не добившейся успеха.

Последнее действие, которое предпринял Мисима в штабе восточных Сил Самообороны Японии в Токио 25 ноября 1970 года, непосредственно относится к героическим сценариям, описанным в этих главах. Собственно, дело, ради которого, как он объявил, он убивает себя, было еще более «донкихотским», чем те, за которые пали Осио и восставшие из группы «Божественный Ветер»; но, как бы мы не интерпретировали его мотивы, моральное и физическое мужество его решения ничем им не уступало. Предстанет ли он для будущих поколений героической фигурой, или (по резкому определению бывшего премьер-министра Сато) «сумасшедшим» (китигаи) — решать им самим, но зависеть это будет — по крайней мере, до определенной степени — от того, насколько Япония порвет со своим прошлым.

Массовое низкопоклонство и взрыв ностальгии, вызванные возвращением в 1974 году Онода Хиро, скрывавшегося в джунглях на Филиппинах на протяжении почти тридцати лет, не желая смириться с реальностью поражения, предполагает, что некоторые традиционные психологические особенности смогли пережить широкомасштабные трансформации послевоенного времени. В то время, как западный журналист описывал случай лейтенанта Онода в качестве «примера того, как [японский дух] сошел с ума», редакционная статья Майнити Симбун превозносила его в качестве героя, заявляя: «Онода показал нам, что в жизни существует нечто гораздо более значимое, чем материальное изобилие и преследование эгоистических интересов. Присутствует и духовный аспект, о котором мы, вероятно, забываем.» О нем ни в коем случае не забыли огромные толпы, в полном молчании наблюдавшие за ним во время визита в Храм Ясукуни, где он, закрыв глаза, долго стоял в глубоком поклоне, выражая почтение легионам своих солдат-сотоварищей, убитых в неудачной для Японии войне.

Введение

Наш мир, с его красными пастями и кровавыми когтями, запрограммированный на борьбу за выживание и превосходство, почитает успех, и типичными его героями становятся мужчины и женщины, дело которых окончилось триумфом. Победа никогда не дается им без трудов; ценой же ее часто бывает жизнь героя. Все же, остается ли он в живых, дабы наслаждаться славой своих достижений, подобно Мухаммеду, Мальборо, или Вашингтону, либо гордо погибает в борьбе, как Нельсон, или Св. Жанна, — его усилие и жертва, в самом прагматическом смысле, стоят того.

И в Японии есть свои удачливые герои, начиная с императора-основателя Дзимму, который (в соответствии с легендой), подчинил в 660 г. до н. э. варваров и основал императорскую династию, правящую вплоть до сегодняшнего дня; затем — 47 Ронинов, умерших с гордым сознанием того, что отомстили за бесчестье своего господина; наконец, адмирал Того («японский Нельсон»), показавший во время Русско-японской войны, что маленькое островное государство в Тихом океане может победить одну из сильнейших западных держав; говоря о современности, упомянем таких гениев науки, как Юкава и Ногути, чьи открытия подтвердили способность японцев идти вровень с иностранцами и в мирных, практических областях.

В запутанной японской традиции есть другой тип героя; это человек, деятельность которого обычно падает на период нестабильности и войн, являющий собой настоящую противоположность характеру достигающему. Это человек, чья прямодушная искренность не позволит ему совершать какие-либо маневры и идти на компромиссы, столь часто требующиеся для обретения мирского успеха. В ранние годы храбрость и способности могут быстро продвинуть его наверх, однако он навеки обручен с проигрывающей стороной и неизбежно будет низвергнут. Бросая себя туда, куда ведет его мученическая судьба, он открыто противится диктату условностей и здравого смысла до тех пор, пока его не победит противник, «удачно оставшийся в живых», которому удается своими безжалостно реалистическими методами навязать этому миру новый, более стабильный порядок. Столкнувшись с поражением, герой обычно лишает себя жизни, дабы избежать унижения плена, утвердить свою честь и дать последние уверения в своей искренности. Его смерть не есть временная неудача, вскоре искупаемая его последователями, но представляет необратимое крушение всего дела, которому он был лидер; проще говоря, борьба была бесполезной и во многих случаях приводила к результатам, прямо противоположным ожидаемым.

Хотя, разумеется, и в истории Запада также были великие люди, принципиально не имевшие возможности достичь своих целей, которых в случае необходимости записывали в герои, это происходило вопреки их крушению. Поющие панегирики Наполеону редко занимаются периодом после Ватерлоо, тогда как, будь он персонажем японской традиции, сам катаклизм и его горькие последствия заняли бы центральное место в героической легенде.

Такое пристрастие к героям, неспособным достичь своих конкретных целей, может многому нас научить как относительно японской системы ценностей и чувствоизъявлений, так, косвенно, и относительно наших собственных. В обществе господствующего конформизма, члены которого пребывают в благоговейном страхе перед авторитетами и прецедентами, безрассудные, непокорные, благородные в своих эмоциях фигуры типа Ёсицунэ и Такамори имеют особую привлекательность. Смиренное большинство, храня свои несогласия за надежным молчанием, находит компенсирующее удовлетворение в эмоциональном идентифицировании себя с теми индивидами, кто вел свою безнадежную борьбу с неодолимыми препятствиями; тот факт, что все их усилия оканчивались неудачами, придает им пафос, характерный для общей тщеты человеческих стараний, и превращает в наиболее любимых и часто вспоминаемых героев.

Даже мы, в нашей культуре поклонения успеху, можем признать благородство и глубину страданий этих страстно стремящихся, неистовых, нерасчетливых мужчин, которых чистота целей обрекла на тяжелый путь, неизбежно ведущий к несчастью. Хотя исторические герои на Западе в большинстве своем победители, и у нас нет устойчивой традиции придавать большое внимание историческим неудачам, наша литература, начиная с «Илиады» и «Царя Эдипа», все же приучила нас к концепции «героя-побежденного»; в последнее время особенно наметилась тенденция уважать тех индивидов, кто не может или не хочет поклоняться мерзкому божеству Успеха. «Теперь уж правды нет,» - пишет Йейтс одному из друзей, чья борьба окончилась ничем: