Наследники по прямой.Трилогия (СИ)

– Когда отец вернётся?

– В октябре. Точно я не знаю – это военная тайна. Я вас сразу же познакомлю. Он немножко будет ревновать сначала, но ты не пугайся, ладно?

– Я попробую, – усмехнулся Гурьев. – Ты как с хозяйством одна управляешься?

– Соседи помогают, если что. Да у нас и нет никакого особенного хозяйства. Справляюсь. Я привыкла.

Вот обормот, сердито подумал о Чердынцеве Гурьев. Разве можно ребёнка так мучить?! Ну, я тебе вправлю мозги, мореход, дай только тебя дождаться. Ох, вправлю.

– Теперь слушай, – ласково сказал Гурьев. – У меня времени – ну, просто уже минус час. Давай быстренько переодевайся – и назад в машину.

– Зачем?! – у Даши глаза стали круглыекруглые.

– За Денисом Андреевичем съездим. Побудет с тобой до вечера, а там я придумаю чтонибудь.

– Гур…

– Всё, всё. Это приказ.

– Почему?!

– У приказа есть место действия и срок исполнения. Ответа на вопрос «почему» ни один приказ никогда не содержал – и не будет. Дочери военного моряка полагается это знать.

– Да, я быстро, – девушка выскользнула из автомобиля и скрылась за калиткой.

– Мотор не глуши, – буркнул Гурьев таксисту, оторопело озиравшему всю сцену. – Сейчас поедем.

Через несколько минут Даша появилась снова, быстренько уселась на сиденье и протянула Гурьеву аккуратно сложенную и отутюженную рубаху и свёрнутое скаткой одеяло. Чистюля, подумал Гурьев. Чистюля и аккуратистка. Отличница. Совсем, как Рэйчел. Какаято непонятная, абсолютно безосновательная, беспочвенная радость клокотала в нём, бурлила, как пузырьки воздуха в кипящей воде. Неужто у неё и утюг под парами стоит?! Господи, подумал Гурьев, да что же это такое?!

– Трогай, – проворчал Гурьев шофёру, натягивая свою рубашку, приятно щекочущую кожу теплом.

– Гур… А что случилось?

Гурьев приподнял бровь и указал глазами на шофёра. Даша быстро кивнула и отодвинулась вглубь сиденья.

* * *

Шульгин, кажется, не столько удивился, сколько обрадовался:

– Здорово! Зайдёшь? У меня есть как раз согревающего по…

– Я не зайду, а ты выйдешь, Денис, – тихо произнёс Гурьев. – Сколько до конца рабочего дня?

– Час ещё…

– Снимаю с дежурства. Вперёд.

– А…

– По дороге.

Выслушав короткий отчёт о событиях, Шульгин почесал то место, где когдато росла буйная шевелюра, а теперь имелась гладкая и загорелая до черноты лысина:

– Ничего не понимаю… Это ж не ребёнок, а чистое золото!

– А я о чём. У меня, Денис есть интуиция. Она у меня большая. Большаяпребольшая. И она мне уже битый час твердит: всё это неспроста и очень, очень чревато. Поэтому я сейчас отправляюсь к вашей Завадской на рекогносцировку, а ты бдишь около Дарьи, аки пес цепной. Если что – бей и не думай. Думать и отвечать за всё буду я.

Шульгин сплюнул и длинно, громко, эмоционально и обстоятельно поведал Гурьеву подробности родословной живой силы вероятного противника. Гурьев догадался, что в основу исследования лёг целый ряд весьма рискованных допущений и смелых гипотез о степенях родства и некоторых малоизвестных науке подробностях анатомии мифологических существ – персонажей народного фольклора, – но форма, форма! Поэт, вздохнул Гурьев. Мне опять повезло.

– Ты иссяк? – поинтересовался Гурьев, когда Шульгин сделал паузу для забора воздуха.

– Да ты что?!? – оскорбился Шульгин. – Да это ж так, разминка! Щас я…

– Стопмашина. С этой минуты – такие слова произносятся про себя. А лучше – вообще не произносятся. Постепенно изымаются из обращения. Знаешь, откуда матюги взялись?

– Знаю. От татар.

– Сам ты от злых татаровей, – беззлобно усмехнулся Гурьев. – Матерщина – матерные слова – это проклятия, имена бесов. И человек, произносящий эти слова, особенно – попусту, автоматически призывает этих бесов на себя, своих детей и свой род. Материться – значит уничтожать разум и здоровье. Как своё, так и тех, кто эти ругательства слышит. Матерщина, Денис – это оружие. Страшное оружие. А оружие вынимают, чтобы убить. Вот, например, приходят наши красавцы за девочкой, – а тут вылетает изза острова на стрежень товарищ Шульгин, и: татата! татата! татата! Это есть боевое применение тонкого инструмента. И мне нравится. Как ты выражаешься: приходи, кума, любуйся. Так что – язычокто прикуси до поры. Вопросы?

– Так ты – это?! – обалдело уставился на него Шульгин. – Правда, учитель, что ли?!

Сталиноморск. 28 августа 1940

Оставив Дашу с физруком и строгонастрого наказав звонить, в случае чего, Завадской – телефон Чердынцеву полагался по служебной надобности – Гурьев, хотя и с опозданием на целых десять минут, всё же угодил на званый обед.

Завадская провела Гурьева в комнату. Пушистая полосатая кошка выпрямилась при его появлении на диване и удивлённо сощурила на гостя зелёносерые глаза с вертикальными щёлкамизрачками, – яркое солнце широким потоком света заливало комнату через большое окно в шесть стёкол. Прочитав кошкины нехитрые мысли, Гурьев улыбнулся. Мурка, успокоенная его «поглаживанием», опять улеглась, мгновенно свернулась калачиком и затарахтела довольно и мирно. Кажется, хозяйка не придала значения эволюциям своей любимицы. Ну, это и к лучшему, подумал Гурьев. И улыбнулся снова.

– Садитесь прямо к столу, голубчик, Вы как раз вовремя! И чувствуйте себя, как дома.

Гурьев не ошибся в своих предположениях – кормить его собирались на убой. Пища, которой вынужденно наталкивались большинство соотечественников, вызывала у него сложную палитру эмоций. С продуктами в родных пенатах дело обстояло прескверно, а уж о поддержании привычной с детства морской диеты не следовало и мечтать. В общемто, всё это было отнюдь не смертельно. Давно, ещё совсем подростком, он научился спокойно есть всё, что в принципе съедобно, даже то, от чего любого другого неделю тошнило бы желчью. Но – превращение этого в пищу требовало ресурсов организма, которые можно было направить на куда более важные и полезные участки работы. Коечто начало в этом направлении меняться только в последние года полтора, но медленно. Очень медленно. Я же не могу браться за всё и всё тащить на себе, грустно подумал Гурьев. В цековский распределитель он старался заглядывать как можно реже, тем более что и там ассортимент товаров отнюдь не соответствовал его предпочтениям. И в гости избегал поэтому ходить без крайней на то надобности. Вот разве как сейчас.

Гурьев прикинулся – и весьма правдоподобно – наповал сражённым кулинарными ухищрениями хозяйки, и даже попросил добавки, ввергнув Завадскую в совершенно лирическое расположение духа, чем и не преминул воспользоваться незамедлительно. Отодвинув тарелку и вытерев губы мягкой, ненакрахмаленной – что тоже было приятно – салфеткой, он улыбнулся со всей обворожительностью, на которую был способен:

– Дражайшая Анна Ивановна. Хочу вас попросить рассказать мне об одном человеке.

– О ком же?

– О Даше Чердынцевой.

– О, Господи! Что случилось?!

– А разве обязательно должно было чтото случиться? – Гурьев сделал большие глаза.

Глазоньки вышли что надо, но Завадскую не такто легко было провести на мякине:

– С этой чертовкой постоянно чтото случается, не ребёнок, а сущее наказание, кошмар! Рассказывайте сейчас же!

– Да ничего не случилось, Анна Ивановна, оставьте, право слово. Просто случайно познакомились на пляже.

– Не лгите. Она не ходит на пляж. Или прыгает со скалы под крепостью, или забирается с книжкой в такую глухомань, что… Нука, рассказывайте быстро!

О, вот это я не учёл, подумал сердито Гурьев. Да что это такое со мной сегодня?! Лопухнулся, как последний салажонок. Протух, можно сказать. Ладно.

– Ничего страшного, повторяю, не случилось. Мы действительно случайно познакомились. Я тоже решил прыгнуть со скалы.

И прыгнул, подумал он. Действительно, прыжок со скалы. Смешно. Обхохочешься.

– Вы хорошо плаваете?

– Не жалуюсь.

– Надеюсь, она была в купальном костюме, – проворчала Завадская, косясь на Гурьева всё ещё с явным подозрением.