В третью стражу. Трилогия (СИ)

   "Той ночью ..."

   Кажется, была такая песня... Нет, ничего, как говорится, не предвещало беды. Кайзерина той ночью сидела у медиков, только что обработавших ее пустяшную рану, пила с ними темное испанское вино, оставляющее на языке оскомину, курила и рассказывала анекдоты на четырех языках...

   "Вот смеху-то было! Особенно утром..."

   Утром Кейт проснулась в ознобе и холодном липком поту. В горле было сухо и горько, как в солончаках, губы потрескались, перед глазами все плыло. Кайзерина попыталась встать с кровати - ночевала она в соседнем городке, достаточно далеко от фронта, чтобы туда не долетали артиллерийские снаряды - попробовала встать, встала, но тут же и повалилась обратно, запутавшись в переставших повиноваться ногах.

   Потом...

   Она плохо помнила несколько следующих дней, и неспроста. Абсцесс, лихорадка... Начальник госпиталя, tovarisch Архангельский - и, как выяснилось, первоклассный хирург - сказал ей потом, что она вполне могла потерять руку, - "Ужас-то какой!" - и ее саму могли потерять.

   "Насовсем... Было бы обидно, но... Есть ли жизнь после смерти?"

   Впрочем, неважно. Это праздные вопросы, какие и могут прийти в голову избалованной и капризной великосветской шлюхе...

   "Потом..."

   Она очнулась от боли, но все-таки отказалась от морфия.

   "Было больно".

   Да, уж! Не то слово. Мотало так, что врагу не пожелаешь. То есть, врагу - какому-нибудь Гитлеру - как раз и пожелаешь, вот только, судя по опыту, такие молитвы бог к рассмотрению не принимает. А она... она просто сходила с ума от боли, и все-таки упорно и решительно отказывалась принимать наркотики.

   - Я бы кокса нюхнула, если б был... - "мечтательно" вздохнула она, стараясь отрешиться от "раскаленных клещей, медленно и беспощадно рвавших мясо". Боль захватывала грудь и горло, мешала дышать... Вся рука горела огнем...

   - Оставьте морфин тем, кому он нужнее. Вот если у вас есть водка... Водки я бы выпила, - "улыбнулась" она теряя сознание.

   Говорят, от этой ее улыбки разрыдалась даже не слишком склонная к эмоциям старшая хирургическая сестра, а водки доброхоты нанесли... - хоть залейся. Она пила ее стаканами, не пьянея, и грязно ругалась на девяти языках. Это только в России некоторые думают, что круче русского мата ничего в мире нет. Есть. Ну, пусть, не круче, но ругань марсельских бандитов, итальянских моряков или австрийских рудокопов ничем по сочности и силе образов родному русскому матерку не уступят. Но не в этом дело, по-русски ей в любом случае ругаться заказано. Даже в забытьи или бреду. И, что любопытно, не ругалась...

   Главное, однако, не в этом, хотя и это стоило обдумать на досуге. Ведь неспроста натура немки брала верх во всех ситуациях, когда Кайзерина теряла сознание. Главное, что Архангельский руку ей все-таки спас, хотя шрам на плече вышел малоэстэтичный. Но лучше так, чем никак.

   "Ведь правда?"

   Ну, собственно, кто бы сомневался! Понятно, что шрам - мизерная цена за жизнь. Но покинуть госпиталь так быстро, как хотелось, Кайзерине не удалось. Без антибиотиков и прочей навороченной фармакологии, послеоперационное выхаживание в довоенной Европе - чтоб не говорить про прочую географию - дело, едва ли не более сложное, чем любая даже самая замысловатая операция. Вот ее, Кайзерину, теперь и выхаживали. Лечили "увечную", смотрели на нее восхищенными и влюбленными глазами, холили и лелеяли, дарили цветы и апельсины и приносили виноградную водку - то гнусную, чисто - самогон, то деликатную и сладкую, как лучшая граппа stravecchia, - но на волю не отпускали. Впрочем, куда ей было на волю... Она все еще была слаба и беспомощна и страдала от невыносимых болей, которые все-таки как-то пережила.

   В конце концов, русские, спасшие ее от смерти, передали Кайзерину на долечивание в испанский армейский госпиталь. Он был стационарный, хотя и назывался полевым, а вот у русских...

   "Надо же, - сообразила она вдруг. - Я называю их русскими, словно сама я..."

   Но, судя по всему, сама она уже стала не совсем русской или совсем нерусской, хотя "сантимент", как ни странно, остался.

   "Любопытно... Это стоит запомнить и обдумать позже".

   Сегодня она впервые надолго покинула свою "палату". Надо отдать должное испанцам, они не положили ее в общую, к другим раненым женщинам. В асьенде, где размещался госпиталь, нашлась и крохотная, уютная комнатка для Кайзерины. Она помещалась на третьем этаже "готической" баши, сторожившей угол между северной и западной стенами. Беленые стены, узкое окно с резными ставнями и деревянными жалюзи, дощатые пол и потолок... Кровать, распятие над изголовьем, стол со стулом и узкий гардероб. Вот, собственно, и все. Ах, да, еще комодик с зеркалом и полкой для фаянсового кувшина и эмалированного тазика.

   "Удобства..."

   Ну, не считая клозета в конце коридора второго этажа, в распоряжении Кайзерины имелась настоящая "ночная ваза".

   "Мило, но... На войне, как на войне".

   Все-таки стоять лучше, чем лежать, а стоять "за оградой" - пусть и под дождем - много лучше, чем мотаться в четырех стенах асьенды.

   "Зима... - Кайзерина взглянула на апельсиновое дерево у дороги и усмехнулась. - Действительно, очень славная зима".

   Она вытащила из кармана пальто сигареты и закурила. Дождь своими редкими и мелкими каплями норовил попасть в узкий цилиндрик сигареты. Пока не попадал, но Кайзерина знала, - это вопрос времени:

количество капель на...

- она сделала очередную затяжку -

...уменьшающуюся длину сигареты...

   "Интересно, найдет ли его моя телеграмма?"

   Сегодня она впервые покинула госпиталь, и пешком - по дороге обсаженной пиниями, - добралась сначала до города, производившего мрачное впечатление своей запущенностью и бедностью, а затем и до почты. К сожалению, телеграфная связь здесь была ненадежная - то и дело прерывалась "из-за обстоятельств военного времени", но телеграфист обещал отправить телеграммы Вильде и Цисси Беркфреде, сразу же, как восстановят линию...

  ***

   Выяснилось, что, выходя из госпиталя, она была излишне оптимистична. За время, что провалялась в забытьи и бреду, да и за последующие дни, когда она ходила мало и осторожно, - боясь, что закружится голова или ноги "заплетутся", - Кайзерина ослабла так, что реально и представить себе не могла. Короткая прогулка... Пара километров туда, да столько же обратно по ровной - чай не горы - местности, а, гляди-ка: дыхание сбито, в висках стучит, ноги вялые, как у дряхлой старухи, и плечо болит, словно и не зажило.

   "Н-да... укатали и сивку... испанские горки..."

   Она дотащилась до ближайшей оливы, прислонилась спиной к стволу и попыталась отдышаться. Дождь усилился, но это даже хорошо, крупные капли, пропутешествовав сквозь плотную крону, срывались ей на лицо, освежая, бодря.

   - Вам помочь, товарищ? - крикнул часовой от близких уже ворот асьенды.

   Разумеется, он крикнул по-испански, но уж настолько-то Кайзерина язык страны пребывания знала. Да и на французский похоже.

   - Не надо! - махнула она рукой и тут же пожалела об этом явно опрометчивом жесте.

   "Черт!" - махнула-то она правой, но боль отдалась в левой, да притом такая боль, что "мама не горюй".

   - Вы уверены? - человек подошел откуда-то сзади, и она его просто не заметила.

   "Алекс? Его счастье, что я слаба и не могу ответить тем, кто подкрадывается к беспомощным женщинам со спины..."

   - Да ни в чем я уже не уверена, - честно призналась Кайзерина, с трудом сдерживая рвущийся из горла стон.

   - Вот, что сударыня, - сказал Алекс, заглядывая ей в глаза. - Обопритесь-ка на мою руку и пойдемте потихонечку "до хаты".