Проект Карфаген

— Я прошу прощения, но твои ботинки никуда не годятся. Они старые — произнесла свой вердикт Натали, внимательно разглядывая микроскопические трещинки на сгибах обуви.

— Какие же они старые! Им всего-то… — а и вправду, сколько этим ботинкам?

— Не имеет значения! Наверняка там все ваши учёные будут с иголочки одеты. А ты приедешь как бомж. Короче, не позорь меня, собирайся, поедем быстро в "Честер", пока не закрыли. Иди, заводи машину.

— Но я только что приехал… два часа стоял на Приморском в пробке, задолбался, прости Господи!

— Так! — упёрла Наташа свои хрупкие руки в бёдра — ты опять начинаешь? Что ты за человек такой? Тебе вообще ничего не нужно! Дал же Б-г жениха — ничего не хочет, ничего не делает, хорошо хоть деньги зарабатывает… Почему вот у Маринки муж и гвозди приколотит, и антенну починит? А ты только и знаешь, что вызвать сантехника, наладчика, ещё кого-то…

— Ладно, ладно, поехали — безнадёжно согласился я.

И вот сегодня мои новые итальянские ботинки, купленные за бешеные деньги (четыреста девяносто девять рублей девяносто девять копеек!), должны были достойно выдержать совокупный натиск стихии и химической промышленности СССР. Беспощадно шлёпая по глубоким лужам, я пробирался между нагромождением маршруток, автобусов и просто автомобилей. Наш водитель высадил меня как раз перед шлагбаумом, чтобы не платить за стоянку перед аэровокзалом, и умчался восвояси, обрызгав близстоявшие автомобили. Кое-как я добрался до дверей, и остановился передохнуть. Вокруг меня гудел круговорот приезжавших, улетавших, таксистов и встречающих.

Ну вот, объявили на посадку и наш рейс. На трёх языках — русском, английском и французском. К чести дикторов, и их начальства, акцент на французском был почти неуловим, а английский был и вовсе безупречен. Более того, моё ухо уловило даже обертоны оксфордского произношения. Почти как у меня когда-то, в одиннадцатом классе. Мне даже припомнились комплименты моему произношению, которыми меня удостоили заблудившиеся в дебрях Петроградки туристы-британцы, которым я помог. Жаль только, что девять лет без практики не только не оставили даже следов от моего оксфордского выговора, но и даже вышибли из головы половину языка.

Я летел отдельно от всей основной группы советских учёных, так как моё участие, как намекнул Фрейман, было до последнего момента под вопросом. Ну и опять же, соображения секретности, потому что буквально всем, посвящённым в тематику работы нашего Института были интересны результаты работы. А я, само собой, не мог никоим образом разъяснить маститым физикам что к чему. И это могло бы вызвать подозрения, особенно у сотрудников госбезопасности, летевших с нами. Меня, впрочем, почему-то никто не сопровождал — возможно, за это стоило бы поблагодарить капитана Ежова.

Я с удовольствием устроился в большом, комфортабельном кресле, и развернул ноутбук. Лететь предстояло долго, с посадкой в Копенгагене, поэтому стоило бы наконец-то посмотреть знаменитое "Воплощение", о котором было столько восторженных криков и воплей на всех кинофестивалях — от Каннского до Московского. Разумеется, я не мог брать свой ноутбук, поэтому пришлось одолжить временно один из "миников" у Женьки.

Но моим намерениям не суждено было сбыться — рядом со мной на кресло плюхнулся здоровенный небритый мужик, распространяя вокруг себя удушливый концентрированный запах выдержанного "Glenmorangie". Сыто рыгнув, мужик начал копаться в своей сумке, и извлёк на свет полулитровую бутыль арманьяка. Оглядевшись по сторонам, и увидев в непосредственной близости меня, он произнёс с невозможным техасским акцентом:

— О, привет, парень! Я — Стивен! Будешь за знакомство? У вас тут так принято ведь! Прикинь, я тут у вас в России пять дней, и за это время выпил больше, чем за последние пять лет, а мы в Далласе пить умеем, ей-Богу!

— Добрый день. Простите, но я вынужден отказаться, я бросил пить полгода тому назад.

— Да ладно тебе! Скажи просто, что не хочешь с простым американским парнем выпить! Вы, русские, такие снобы! Почти как англичане, ей-Богу! — явно обиделся простой американский парень Стивен, и отвернулся. Впрочем, не успел я тайком облегчённо вздохнуть, как он вновь обернулся ко мне:

— ну и наплевать, что вы снобы. Наши парни в белых воротничках с Восточного Побережья тоже постоянно задирают носы. А парень в Белом Доме всё равно наш, техасец! Как, говоришь, тебя зовут, а то я что-то не расслышал?

Поняв, что от этого адского порождения техасских прерий просто так отвязаться не получиться, я обречённо вздохнул, и протянул руку:

— Расул. Очень приятно, Стивен. Я лечу в Париж, на научную конференцию. А ты тоже во Францию, или в Данию?

— Ух ты! Мы летим в Париж? Вот это круто, я во Франции ещё не бывал. Знаешь — он доверительно наклонился ко мне — я месяц назад защитил степень Ph.D. по радиохимии, в Массачусетском технологическом, и теперь решил прошвырнуться по миру, поглазеть на чужие страны и чудеса Божии — набожно перекрестился он.

— А почему ты не знаешь, куда летишь?

— Понимаешь, мои русские друзья посадили меня на этот рейс, а я не расслышал, что объявлял диктор. Мы, вроде бы орали какую-то вашу военную песню. "Ванюша", что ли…

— "Катюша", наверное?

— Точно, "Катюша". Очень у вас сложный язык, можно горло наизнанку вывернуть, пока пару слов скажешь. Но меня научили — похвастался Стивен, и в подтверждение своих слов громко, на весь салон, позвал стюардессу:

— Эй, жъеньщина, приньесьи нам вотка!

Стюардесса с иронией поглядела на нас, и ослепительно улыбнувшись, нагнулась прямо к американцу, да так, что даже мне было видно всё то, что должен был бы скрывать глубокий вырез в блузке. На неплохом английском она томно произнесла:

— К сожалению, мистер, до того, как лайнер наберёт высоту, на борту запрещено распивать спиртные напитки.

Подмигнув мне, стюардесса, покачивая сногсшибательными бёдрами, удалилась куда-то вдаль салона. Стивен сглотнул слюну, и ошарашено посмотрел на меня:

— Вот это женщина! Я понимаю вас, русских, почему вы так легко победили нацистов. Ради ТАКИХ женщин стоит воевать и побеждать. Мой дед сражался во Франции, рассказывал, что немцы отлично воевали, и драться с ними было тяжело. А судя по вашим фильмам, у вас не война была, а прогулка. Не то, что у нас, в Европе.

Я хотел было возмутиться, но вовремя прикусил язык — откуда я знаю, какую версию Великой Отечественной ЗДЕСЬ пиарит наша официальная пропаганда. Вполне возможно, что и несколько иную, нежели у нас… А может быть, просто американец имеет свою точку зрения на нашу историю. Поэтому я промолчал, и застегнул ремни — огромный Ил-96 начал выруливать на взлётную полосу.

Стивен оказался, в сущности, совершенно неплохим парнем. Чрезмерно компанейским, правда, но это скорее было достоинством, нежели недостатком. Один недостаток, правда, у него всё-таки наличествовал — он невыносимо любил Штаты. Таких у нас называли ура-патриотами. А ещё он был феерично нетактичен.

— Эй, папаша — кричал он через широченный проход в салоне пожилому немцу — как откинешь копыта, передавай привет моему деду, он твоих родственничков завалил немеряно! — после такого несчастный немец, который и войну-то помнил, наверняка, исключительно по рассказам родственников, был вынужден морщиться и делать вид, что не понимает по-английски. Американец же громко хохотал, показывая на "awful Nazi" пальцем, и искал поддержки у меня, утверждая, что у русских почти такое же здоровое чувство юмора, как и у американцев.

— А мне понравился ваш "Лучший в мире фильм". Отличная комедия, сам Джим Керри бы не постеснялся там сниматься! — громогласно заявлял он на весь салон, и летевший сзади знаменитый на весь Союз кинокритик Тавинский каждый раз громко кашлял, когда Стивен начинал разглагольствовать о советском кино.