Проект Карфаген

Здесь же Виктор Васильевич был одет в шикарный, хоть и несколько помятый костюм английской шерсти, и носил на запястье "RADO". Поверх тёмно-синего пиджака был накинут белый халат, весь в светлых пятнах от чая. Зазнобин несколько заикался, что не мешало ему быть одной из крупнейших величин в мировой магнитной гидродинамике.

— В-вы, Р-расул, уж не п-подк-качайте т-там. На к-конференции б-будут Бертранж и Лаваль. П-помните, н-наверное, скандал с н-ними…

— Припоминаю, хоть и смутно, Виктор Васильевич. А Подольцева вы почему со мной не пустите?

— Т-так он и е-е-дет. Т-тольк-ко п-позже. В-выступ-п-пать б-будете в-вместе. Т-так чт-т-то не беспокойтесь. В-вот в-все документ-ты д-для с-секретчиков, в п-папочке. В-вы идите, а то у н-нас с-ссейчас очередной эксперимент намечается — почти без заикания выставил он меня вон. Очень вежливо, надо сказать, выставил.

Очень, очень хорошо, что со мной едет Подольцев. Юра — вот настоящий автор всех открытий, которые невозбранно приписал себе мой двойник. То есть двойник вовсе не тупица и не вор, но… Скажем так, он совсем не гений. Просто очень умный, талантливый парень, с отменным "чутьём на лоха". Которым был этот самый Подольцев. Юра был классическим "хиккимори" — блаженным не от мира сего. Для него существовала только его квантовая физика и процессы в плазме. С ним я виделся только однажды, сегодня, и его реакция на встречу меня, мягко говоря, удивила. Когда я встретился с ним на входе в Институт, он обрадовался так, будто не видел меня несколько лет. Выглядело это приблизительно так:

— О! Расул! Привет! — подбежал ко мне виденный на фото высокий рыжий парень, и затряс мою руку в горячем приветствии — Слышал, ты головой ударился? Всё в порядке? Нам нужно провести срочно расчёты по вихревым теоремам Гельмгольца! Я обнаружил один очень интересный эффект в протекании диссипативных процессов по Пригожину в структуре перегретой тритиевой плазмы…

— Юра, погоди! — прервала его спутница, миловидная пухленькая брюнетка, извиняющееся передо мной улыбнувшаяся — Расулу Нурлановичу сейчас нельзя напрягаться…

— Марина! Какой нельзя! — возмущённо вырвал руку Подольцев. Сейчас этот гениальный учёный больше напоминал вздыбившегося петуха, и этот образ органично дополнялся взъерошенными рыжими волосами — какой нельзя! Дело не терпит отлагательств! Пошли со мной, а то тебя в лаборатории неделями не видно. Я понимаю, что нужно объяснять этим тупицам из руководства наши открытия, но нельзя же так откровенно плевать на науку! — Подольцев решительно схватил неожиданно крепкой хваткой меня за рукав, и потащил в каком-то неизвестном направлении.

— Юрка! Я к Зазнобину! И мне надо срочно! Давай потом, а? Я тебя наберу! Договорились? — я попытался осадить его. Как ни странно, попытка увенчалась успехом. Имя нашего начальника подействовало на увлечённого физика магически — он выпустил руку, и как-то приуныв, покорно побрёл вслед за брюнеткой. Марина победно подмигнула мне и, хозяйственно подхватив Юру под локоть, зашагала прочь. Спустя несколько секунд парочка скрылась за автоматически закрывшимися дверьми, и вновь обрёл свободу. Так вот, этот Юра проделывал основную, "креативно-творческую" работу в нашей небольшой команде из моего двойника, Зазнобина и его самого вот уже три с лишним года. Зазнобин направлял его светлую голову, Юра вгрызался в труднодоступные для понимания даже сильных учёных вещи, а мой двойник выполнял рутинные вычисления, подчищал огрехи и заставлял Юру по-другому взглянуть на мир. По крайней мере, мне его роль виделась именно такой. Почему у меня сложилось такое впечатление, я не знал, но даже моих обрывочных знаний по фундаментальной физике хватило, чтобы понять — мой двойник прекрасно исполнял заветы Скарлетт О'Хара — "казаться, а не быть". Вот он и казался великолепным специалистом, умело вырисовывая свои достоинства и пряча в тень недостатки. Хотя, надо отдать ему должное, совсем нагло он никого не использовал, и работал действительно, как негр на плантациях той же О'Хара.

На дворе стоял уже вечер пятницы, и завтра вечером я улетал в Париж. Потом меня ждала небольшая передержка в гостинице и автобус в какой-то пригород, где и должна была проходить конференция. Мельком проглядев список подтвердивших участие, я покрылся холодным потом — среди приглашённых были такие светила мировой физики, как те же Фер, Грюнберг, Коэн-Таннунджи и Маскава. В общем, список гостей больше напоминал список Нобелевских Лауреатов по физике. Правда, Фрейман не летел, предпочтя отправить на заклание меня и Подольского. Деваться было некуда, тем более, что Фрейман объяснил мне, зачем отправляют именно меня — и по соображениям элементарной безопасности, и по причине того, что мой двойник уж очень талантливо выпячивал свою одарённость. Вот с такими мыслями я уже почти привычно прошёл процедуру выхода из здания и комплекса, которая заключалась в тотальном ощупывании, просвечивании и досмотре аж на четырёх постах охраны. Пройдя свирепых церберов Кровавого Совка (тм), я вышел на изрядно потеплевший (до -7С) воздух и пошёл к машине. "Ауди" ласково подмигнула мне оранжевыми поворотниками, и пискнула, оповещая всех, что хозяин уже рядом. Рядом с "Ауди" курил длиннейшую сигарету какой-то мужчина в недорогой дублёнке и свирепого вида меховой шапке с ушами. Увидев меня, он разулыбался, и махнул рукой:

— Расул, голубчик, как же я рад вас видеть. Без вас последние недели было совсем скучно! Говорят, у вас была какая-то страшная травма?.

— Добрый день, Роберт Имранович. Да, небольшое сотрясение получил. Ничего страшного, только такая мини-амнезия приключилась… — этот мужик мне откровенно не нравился. Дзахоев был какой-то там партийной шишкой при Институте, и формально руководил какой-то слабоинтересной темой. Но, так как ему покровительствовал, по слухам, лично Хасбулатов, то Дзахоев беззаботно докучал всему Институту своей феерической тупостью, не понимая вещей, которые вдалбливались в голову уже на третьем курсе заштатного ВТУЗа. Занимался он больше своей фантомной диссертацией, над откровенным идиотизмом которой потешались даже уборщицы, и гулял по многочисленным курилкам громадного здания. В общем, Дзахоев был классическим мнс-ом времён застоя, коих развелось во множестве во времена оны.

— И как же теперь вы будете работать? А что вы забыли? — живенько проявил он участие в моей личной жизни.

— Не тревожьтесь, Роберт Имранович, насчёт работы. Что мне нужно — я всё помню. И знаю тоже. Au revior — не удержался от сарказма я, и нырнул в быстро отогревшееся нутро машины. Взревев форсированным движком, Наташино авто обдало охранников снежным облаком и вынеслось на государственную трассу Ленинград-Выборг. Настроение было смешанным. С одной стороны, мне предстояла поездка во Францию (где я и в старом мире не бывал), а с другой — грызло недовольство тем, что в прекрасной сказке обнаруживаются такие неприятные и мерзские типы. Хотя я понимал, что недовольство — надуманное. В конце концов, это реальный, живой мир, а не нарисованная кем-то благостная сказочка, и тут люди остаются всё теми же. Противными, склочными, отвратительными… разными.

Несмотря на пятничный вечер, трасса была относительно свободной, и я добрался до города очень быстро. Спустя уже двадцать пять минут я осторожно пробирался в скопившейся пробке на Приморском проспекте.

На въезде в Пулково было ужасно. Изрядно распогодившаяся зима несказанно радовала ленинградцев тающим снегом, который серое небо в изобилии высыпало на улицы, и который тут же превращался в омерзительную кашу. И означенная каша в смеси с химическими реагентами, которыми службы обильно посыпали улицы, на выходе давала чудовищную серо-зелёную полужидкую жижу, с равным энтузиазмом разъедавшую как крылья автомобилей, так и мои новенькие ботинки. Вчера Наташа решила, что учёный моего калибра и важности не имеет никакого права лететь к капиталистам в старых, никуда не годных ботинках: