Проект Карфаген

Я с друзьями сидел в "Букмастере", и читал про Китайский конфликт, как политкорректно называли полноценную войну советские издания. На Западе этот "конфликт" так и называли — Chinese War. Обзор был качественным, и полным, хоть и не без толики советской интернациональной пропаганды. Обличалась жадность капиталистических корпораций, и бескорыстная помощь корпораций советских. Про совместные компании (такие как Татнефть-Энрон", например), советский справочник скромно умалчивал. Хотя, как я уже знал, советская "бескорыстная помощь" заключалась в "предоставлении гарантированной оплачиваемой работы, а также бесплатного жилья" китайским иммигрантам на Дальнем Востоке. А также фактической аннексии всей Внутренней Монголии и Синьцзяна. Отец, между прочим, в последнем разговоре жаловался, что уйгуры и китайцы заполонили всю сферу низкооплачиваемого труда и теперь нормального сантехника, который бы хоть чуть-чуть говорил бы по-русски днём с огнём не сыскать. Припомнив этот разговор, я усмехнулся.

"Гарантированная работа" была рабским трудом по скорейшему освоению громадных просторов Сибири. И, если я хоть что-то понимал в экономике подневольного труда, трупов там навалили столько, что Гитлер со своими концлагерями нервно курил в сторонке. Союз недавно решил запустить амбициознейший проект по связыванию большей части населённых пунктов сибирской части страны воедино — с помощью железнодорожной сети. А тут без рабского труда было не обойтись, потому что иначе даже вторая экономика мира могла загнуться от таких трат. Ведь СССР одновременно вёл изыскательские работы на Марсе, бешеными темпами расширял лунную базу, и планировал создавать целую отрасль термоядерной энергетики. А тут ещё на подходе имелся проект "Карфаген". Как они тут управлялись с таким громадных хозяйством, я решительно не понимал. Вот и ехали несчастные китайские кули — тысячами гибнуть в суровых сибирских просторах, горбатиться за еду на вновь строящихся заводах Томска, Владивостока, Якутска, Норильска и Красноярска.

Но, что примечательно, китайцы предпочитали бежать в СССР, а не оставаться в "благополучных", как утверждала европейская пресса оккупационных зонах стран НАТО. Почему оно так было, я не знаю, но статистика неумолимо говорила об этом — население советской зоны росло, как на дрожжах, от месяца к месяцу, а остальных зон — германской, японской, тайваньской, английской и так далее — сокращалось. Причём быстрее всего китайцы сбегали от немцев и своих братьев с Тайваня. Почему бежали от тайваньцев — понятно, а вот от немцев… Видать, братья-арийцы вспомнили (а, может, и не забывали) методы дедушки Адольфа по работе на оккупированных территориях.

Тут меня вырвал из размышлений громкий Мишин голос:

— Смотри, чего нашёл! — он тыкал мне под нос томиком Гиппиус. Я был в шоке. Миша, который ТАМ из поэтов мог назвать Маяковского, Есенина, Пушкина и Лермонтова, тут оказался страстным ценителем поэзии Серебряного Века. Этот мир продолжал меня удивлять — с одной стороны, огромными совпадениями, а с другой — чудовищными различиями. Не скажу, что считал это плохим — когда мой друг увлекался поэзией. Но это был не тот Миша, которого я знал, и которого искренне любил. Совершенно не тот.

Глава 5

Погода успокоилась, а вместе с нею и моё состояние. Последние сутки меня беспокоило давление, и поделом мне. Нельзя пить столько кофе, имея пульс за 150 в нормальном состоянии. На улице стоял прозрачный, звенящий двадцатипятиградусный мороз, и деревья были обсыпаны инеем, словно серебром. Ничто, кроме него не напоминало о вчерашнем густом тумане, и о позавчерашней дикой метели. По Ленинграду и Ленобласти объявили штормовое предупреждение и отменили, разумеется, все рейсы. Как и вчера — не то что самолёты не летали, автомобилистам рекомендовали не выезжать дальше своего двора. И вправду, туман был такой густой и молочно-белый, что напоминал небызвестную повесть/фильм Стивена Кинга "Туман" или "Мгла" в переводе наших прокатчиков. Кстати, о книжках. Тут мой двойник тоже был книгоманом (половина стены в комнате была занята книжными полками), но читал он несколько иную литературу. Вообще, в СССР была проблема с т. н. "метро-книгами", сиречь с Донцовой, Марининой и иже с ними. Может, оно и к лучшему, но у меня в уборной, допустим, всегда лежала пара-тройка подобной книгопродукции. А тут — как отрезало. Здесь мой двойник читал русскую классику, которую я терпеть не мог. Говорят, это ужасно, но я не читал ни Достоевского (он тяжёл и ужасен), ни Толстого (чем закончилась Отечественная 1812 года я и так знал в подробностях). Впрочем, Чехова, Куприна и Гоголя я читал и перечитываю с большим удовольствием. Но в целом я люблю западную литературу — Стейнбек, Фитцджеральд, Теккерей, Бодлер, Рембо, и тому подобное. А здесь моему взгляду представали унылые полки с полными собраниями сочинений В.И.Ленина (это само собой), эти увесистые, в дорогой обложке, красивые и важные тома я помню и по ТОЙ жизни. Правда, как и ТАМ, тут они были решительно никому не нужны. Стоял вождь мирового пролетариата на самой верхней полке, куда я не мог достать, даже встав на стул. Видимо, двойник приобрёл его по партийной необходимости, а потом с помощью стремянки засунул как можно дальше, чтобы никогда не читать. Ещё тут были книги Института Марксизма-Ленинизма, и прочее обязательное для правоверного коммуниста чтиво. Правда, сам Маркс занимал почётные средние полки, наряду с томиками Кейнса, Хайека, Рикардо, Смита и прочими классиками политэкономической мысли. Томики были истрёпанными, из чего можно было сделать лестный для двойника вывод, что он периодически приобщался к мыслям великих экономистов. В этом мы с ним были схожи. Меня, правда, немного удивил Хайек, но потом я вспомнил, что здесь как-никак либеральное государство, и я задавил удивление на корню.

Ещё на верхних полках, но пониже Ленина стояли тома Бунина, Пушкина и Лермонтова. Как ни странно, светло-горчичное издание двухтомника Пушкина, точно такое же, как стоит и стояло у родителей дома, я приметил и здесь. А чуть выше экономистов стояли поэты Серебряного Века — Мережковский со своей супругой, Бальмонт, Белый, Гумилёв (!!!), Брюсов и другие. Настоящий поэтический кладезь. На этой же полке лежал и партбилет двойника, бросавшийся в глаза каждому, кто заходил в комнату. Партия была и тут, и, несмотря на то, что её как-то умудрились оттереть от реальной власти, имела очень и очень серьёзный вес в политических раскладах страны. Как минимум, ни кафедру, ни реальный научный проект, ни должность выше завотделом беспартийные получить не могли. Всё это касалось, разумеется, государственных учреждений. В частных ВУЗах и фирмах такого почти не было. Исключением являлись компании, где в руководстве сидели "красные директора" — и атмосфера в таких фирмах ничем не отличалась от атмосферы в государственных компаниях.

Мой двойник, разумеется, был коммунистом, а Наташа, что, по всей видимости, доставляло двойнику кучу неудобств, числилась членом Либерал-Демократической Партии СССР. С Владимиром Вольфовичем во главе, само собой. Жириновский выполнял ровно те же функции, что и в моём мире, а именно — был политическим клоуном, оттягивавшим на себя голоса избирателей.

Я зябко ёжился под тонким одеялом, а Наташа, завернувшись в халат, и напялив на голову капюшон, возилась на кухне, готовя нехитрый завтрак. В комнате, несмотря на новые алюминиевые батареи, было прохладно, и даже заклеенные намертво окна не спасали от почти арктического мороза, стоявшего за бортом.

— Мёрзнешь? А я говорила, ещё летом, что надо было тебе не жадничать, а ставить пластиковые окна. Вставай, соня, всю жизнь проспишь! Я чай заварила, каркадэ твой любимый.

— Сейчас, только шубу найду. И сразу встану. Холодрыга-то какая. Включи обогреватель, что ли.

— Ещё чего! Чтобы он опять тройник спалил? Ведь можно было купить импортный, масляный "Сименс", вместо того, чтобы найти в кладовке этот ужас, которым ещё бабушка хозяев ноги грела! Так мёрзни!