Львив (СИ)

Увидев идущую в темноте женскую фигуру, Леви принял ее за долгожданную Сабину — и не различил в ней Марицу.

Луна не светила, ее поглотили облака. Марица смотрела на Леви.

Он всего единожды видел пани Сабину, поэтому ошибся. Но не стоит думать, будто Леви разговаривал в ту ночь с Марицей. Она настолько хорошо понимала пани, что и сама Сабина, если бы пришла на это свидание, сказала бы, наверное, Леви те же слова, что и служанка.

Леви признался, что пани очаровала его. Марица молчала.

— Неужели вам не хватает турчанок? — спросила она после долгой паузы.

— Милостивая госпожа, ответил Леви, — всякой женщине присущи свои, неповторимые черты, и когда я вижу такую красоту, то совершенно не вспоминаю, к какой нации она принадлежит. Поэтому, встретив вас, любезная пани, я очаровался не потому что вы полька — а потому что вы красивы. Разве мы любим розу лишь за то, что она зовется чайной, турецкой, или китайской, или индийской? Нет, роза прекрасна сама по себе, а ее названия ничего не говорят нам, кроме места, в котором ее вывели садовники.

Разговор длился недолго, и со всеми многозначительными молчаниями его можно уложить в маленькую сумочку, с которой знатные польки ходят к мессе. Наговорив Сабине комплиментов, Леви не догадался, что перед ним была ее служанка Марица, но она сама, предчувствуя скорые недоразумения, поспешила оборвать приятное общение — и ушла. В темноте Марица не заметила, что змеиный скелет, подвешенный на тонкий черный шнурок, бесшумно упал в траву.

Леви посмотрел ей вслед, вздохнул, мрачно прикидывая, как же ему пробраться на свою Поганку, если ворота ее запираются наглухо вместе со стенами еврейского гетто, изнутри и снаружи на огромные замки? Накрепко закрыты с двух сторон Татарские ворота, Porta Tataricum, ведущие к Поганке, и врата Еврейские, Porta Judaeorum, через которые можно попасть на Бляхарскую и

Староеврейскую улицы, а затем перелезть стену, прыгнув во двор турецкой семьи Кёпе. Раньше Леви отыскал бы в этом объединении кварталов и в общей их стене глубокий философский смысл, но сейчас ему было не до размышлений. Время уже позднее, все добропорядочные львовяне давно спят. Спят турки и татары, поставив у входа туфли с загнутыми носами. Спят немцы, одевшие высокие ночные колпаки и длинные, почти женские, ночные рубашки. Спит и еврейский Львов, спят поляки, спят русины, уснули даже армянские купцы. Один Леви вопреки всем запретам бредет по сонному городу, не зная, как ему попасть на свою улицу в мусульманский квартал, обидно прозванный злыми львовянами Поганкой. Между ними пролегла высокая стена, которую много лет назад выстроили по приказу городских властей. Католической церкви очень хотелось отгородиться от иудейской и басурманской скверн, как любил выражаться иезуит Несвецкий. Поэтому Львов правоверный решили отделить от Львова христианского высокой каменной стеной.

Сейчас ее, страшную, неприступную, проклинал Леви. Ему уже захотелось спать, глаза слипались.

Ну, хоть бы кто-нибудь выглянул на улицу и помог перебраться мне на ту сторону! — подумал он. Он протянул бы мне руку и втащил бы наверх, а дальше я сам допрыгаю.

Но никто не откликался на призывы Леви. Все спали. Только наутро, когда зевающий сторож отворил ворота, романтичный букинист смог попасть домой. Но спать ему уже не пришлось, и, умывшись, Леви поспешил открывать лавку. Марица спала в ту ночь крепким сном человека, выполнившего свой долг. Ей было что рассказать пани Сабине…

Утром она спохватится, и будет искать талисман — змеиный скелет на черном шнурке, но попадется он на глаза врагу, иезуиту Несвецкому, который любил бродить здесь в часы бессонницы, доставив простодушной русинке немало несчастий.

Сонный, проведший ночь в ненадежной полудреме у стен гетто, прислонившись к жестким камням, Леви хотел одного — лечь в постель.

Но закрытая с утра лавка могла внушить подозрения, что он завел торговлю для отвода глаз, поэтому Леви пришлось смириться. Зевая, он отпер дверь лавки, разложил спрятанные на ночь книги, стараясь не заснуть, откусил припрятанного сушеного аспида. И в этот момент, когда Леви жевал вязкую змеиную головку, дверь отворилась.

На пороге предстал рабби Нехемия Коэн собственной персоной.

Да, он уже знал о приезде Леви, но не догадывался, что именно здесь, в лавке букиниста и антиквара Османа Сэдэ, встретит брата своего поверженного врага. Прослышав, что на Поганке открыл свою торговлю еще один букинист из Стамбула, Нехемия решил зайти туда в поисках редких книг по Каббале. Мистическое вдохновение не раз выручало старого раввина в опасных поворотах еврейской судьбы. Благодаря невероятной осведомленности в тонких материях Нехемии удалось вывести Шабтая Цви на чистую воду. Кто знает, был ли он разоблачен, если б львовский мудрец не начал разговор о двух Машиахах — бен Давиде и бен Эфраиме?! Нехемия сослался на анонимную рукопись 14 века, уверявшую, что сначала Б-г пошлет евреям предтечу Машиаха, каббалиста крови бен-Эфраима, человека умного, но бедного и терзаемого, которому суждено своей мученической смертью подготовить почву для будущего триумфа настоящего Машиаха, из рода Давида!

Этого намека честолюбивая душа Шабтая Цви не перенесла. Кому хочется оказаться предшественником, чьи страдания всего лишь послужат знаком приближения эры избавления?! От страха он потерял нить спора, начал заговариваться, путаться в цитатах, а затем и вовсе попытался увильнуть от вопроса. Но упрямый рабби Нехемия не спешил отстать от Шабтая.

Беседа их длилась по одним сведениям — полдня, по другим — около трех суток с перерывами на еду и сон. Шабтаю уже нечего было возразить, а Коэн все гнался за ним по крепости Абидос, выкрикивая: «До каких пор ты, псина шелудивая, будешь утверждать, будто являешься Машиахом?! Не трогай евреев, мешумад проклятый! Ты приведешь весь народ к неисчислимым бедам своими бредовыми заявлениями! Ты — изменник Израиля! Хуже тебя, Шабтай, нет никого в целом свете!»

И Шабтай проиграл этот спор, став одним из множества «хитаслеми» — евреев-мусульман.

Сейчас рабби Коэну требовалось прочесть нечто такое, что помогло бы ему одолеть козни иезуитов, ускользнуть от Несвецкого. Однако Нехемия не полагался уже на свою эрудицию: большинство вещей, которые хорошо понимали его единоверцы, увы, невозможно донести до выхолощенного ума патера Несвецкого. Здесь пригодилось редкое, почти забытое умение отрываться от земли усилием воли и преодолевать большие расстояния, словно на крыльях птиц. В крайнем случае, полет может стать единственным спасением, если иезуиты застанут нас врасплох, думал Коэн, мой Мендель слишком юн, чтобы научиться летать, ему придется прочесть не один трактат! Зайдя в лавку, раввин сразу узнал Леви — он видел его в Абидосе часто, но не подал вида. Леви тоже узнал Коэна, и тоже скрыл это.

— Скажите, а есть ли у вас старинные еврейские манускрипты и книги?

— У нас много еврейских рукописей, редчайших книг и предметов иудейского культа — ответил Леви. — Может, вас интересуют сочинения конкретного автора?

— Да, сказал Нехемия Коэн, — нет ли у вас сочинений йеменского мистика Эзры д’Альбы, жившего несколько веков назад при дворе эмира Кордовы? Их была целая династия, трактаты сочиняли и отец, и сын, и внуки, но в обиходе все труды этой семьи объединяют общей фамилией — д’Альба.

— Припоминаю такого, — уклончиво ответил Леви, — но не уверен, что наследие этого ученого семейства сохранилось в целости и невредимости. После изгнания мавров рукописи из коллекции эмира были сожжены, среди них вполне могли оказаться единственные экземпляры.

И не стыдно врать, подумал о Леви раввин Коэн, твой брат читал записи д’Альбы, «Эц даат», «Пардес римоним», и уроки брал у его потомка, а сам утверждаешь, будто их пожгли христианские фанатики в черные годы Реконкисты…

Тем не менее, Леви предложил Коэну, порывшись на полках, несколько интересных рукописей, привезенных им из Измира, и рабби с удовольствием купил их по высокой цене: такого в его коллекции еще не появлялось.