Львив (СИ)

Когда-нибудь она полюбит меня, мечтал Стах, привыкший жестоко обходиться с дамами низших сословий. Если я свяжу ее веревками, Сара ни за что не простит меня, а значит, проклятие будет действовать. Надо пробудить в ней искреннее чувство, пусть не любовь, а хотя бы уважение! Только в этом случае я освобожусь от козней моего предка Осьцика, зловредный он был еврей, что ни говори!

Ради Сары пан Радзивилл изменил свою жизнь. Он забросил строительство костела с подземельями, не ходил больше смотреть на работы, в которые любил вмешиваться раньше, пустив все на усмотрение зодчих.

Вместо этого устраивал веселые представления, где в непотребном виде выставлялись другие Радзивиллы, известные своим показным благочестием, льстивая, юркая придворная челядь, жадные купцы. Разыгрывал Стах Радзивилл и «жидиаду» — комический спектакль о евреях, где все роли играли самые знатные католики, нарядившись в длиннополые одеяния, шляпы, накладные завитки и тяжелые ассирийские бороды. По замыслу Стаха, завершаться «жидиада» должна предсмертным словом. Стоя перед плахой, переодетый «еврей» — а на деле поляк — произносил совсем уж неприличные слова в адрес добрых католиков, осудивших его на казнь, хулил христианскую веру так, что это вряд ли могло кому-нибудь проститься. Однако Радзивиллу прощалось. Закончив хлесткую речь, мнимый еврей снимал бороду, отцеплял пейсы и бросался к гостям, умоляя спасти его от палачей, приговаривая при каждой фразе «Йезус Мария, Йезус Мария!» Гости разрывались от смеха, актер комично кланялся им, собирая шуточное подаяние в медную тарелочку, словно заправский нищеброд на празднике в местечке, и благодарил их по-еврейски… Сара не смеялась. «Жидиада» казалась ей не смешной, но и не слишком оскорбительной: ведь представление это — чего скрывать — насквозь антихристианское. Она ходила печальная, думая о своей судьбе.

Может, те сны обманули ее, не невестой Машиаха быть Саре, а заложницей похотливого польского князя, чьи владения много больше всей земли Израиля?

— Почему ты не радуешься, моя Сара?! — интересовался Стах Радзивилл, — разве не представил я тебе свой замок, не одел в шелка и парчу, не услаждаю тебя веселыми сценками? Чего не хватает тебе, моя Сара?

— Мне не хватает моей родины — отвечала ему еврейка, опустив голову. — Каждую ночь я вижу ее во сне и, проснувшись, надеюсь побывать там, но все вокруг польское, и вы поляк, вшендзе, вшендзе польска.

— Меня пугает Несвиж — плакала Сара, — эти громадные серые камни, сырость, жабы, ужи, сосущие по всем углам из блюдец молоко, высокие потолки, вечно холодные камины. А еще этот птак желязны, ужасная штуковина, клацает и клацает своими адскими зубьями!

Услышав это, пан Радзивилл побледнел. Веками стоял ptak zelazny под стеклянным колпаком на постаменте неподвижно, не хлопал крыльями, не щелкал страшным клювом. Побежал он в библиотеку, большую комнату, где пылились всякие древности, висели портреты предков, посмотреть на птака желязного. Вместе с паном помчалась и Сара — видит, что не верит ей Радзивилл. И убедились они: ожила механическая птица, глаза ее движутся крылья трепещут, клюв стучит, переступает она с одной когтистой лапы на другую. Наверное, у нее внутри механизм проснулся. Или снято проклятие Осьцика?

Обрадовался Радзивилл этому, полегчало ему, страхи кончились. И решил он подарить Саре все, что она пожелает.

Спросил Стах у Сары: чего ж ты, золотая, хочешь?

— Свободы хочу, сказала Сара, — уехать к кузену Шмуэлю Примо в Амстердам, а оттуда вместе с ним на родину, в Израиль. Не жить мне в Польше, слишком много горя пережито!

Сара к тому времени начала Стаху наскучивать, непостоянно его сердце, потому пан быстро отпустил ее из замка, подарив на прощание немало золота. С такими деньгами она вполне могла добраться до Иерусалима, а может, и до крайнего берега Африки.

12. Леви думает о пани Сабине. Марица решает действовать. Нехемия Коэн наконец-то приходит в лавку Леви

Визит пани Сабины не мог не оставить заметного следа в жизни Леви Михаэля Цви. Объяснялось это не только ее красотой, но и тем, что полька Сабина по странному капризу воображения напомнила ему несколькими своими чертами, черточками и чертиками любовь, свалившуюся на Леви в 10 лет. Госпожой сердца Леви тогда стала маленькая, большеглазая девочка, лет восьми или девяти, которая часто попадалась ему на улицах Измира.

Леви встречал ее в сладкой лавке, где покупал для братьев кунжутную халву, на пестром и шумном базаре, слышал ее голос, доносившийся с балкона, когда вечером проходил мимо турецких домов. Ее звали Фируз, она была наполовину еврейкой, по отцу, сменившему закон, чтобы взять в жены ее мать, высокую турчанку, и племянницей попавшего в немилость паши, что придавало страсти иудейского мальчика особый, запретный оттенок. Он знал, кто разрешен ему, и, тем не менее, Леви никогда не думал о Фируз как о турчанке, для него она всегда оставалось еврейкой, нерожденной сестрой, которую он так и не смог дождаться: девочки в роду Цви появлялись на свет редко. Сначала Леви видел в Фируз лишь сестру — ему хотелось, чтобы рядом оказались, кроме Шабтая и Эли, еще и она, такая миниатюрная, ладная, смеющаяся….

Затем к этим невинным чувствам примешался многоликий демон плоти. Леви и сам не знал, когда Фируз перестала быть для него просто девочкой. Может, это случилось в дождь, когда Леви увидел ее золотые обручи на запястье, и узкую полосу приоткрывшейся ноги, усыпанную мелкими светлыми каплями. Или, наверное, в тот миг, когда Леви, передавая ей павлинье перо, впервые дотронулся до руки Фируз.

А теперь Леви столкнулся с той, чьи глаза — как у Фируз, и такие же руки, и даже голос похож — тихий, печальный. Немного восточный, «сарматский», как тогда говорили, облик Сабины представлялся ему повзрослевшей Фируз. Разумеется, Леви запомнил Фируз не той, какой она была девочкой, а той, какой она ему снилась. Через год родители Фируз покинули Измир и увезли ее с собой. Больше Леви Фируз не видел. Говорили, что она живет в Стамбуле, что дядя-паша вновь в фаворе, что Фируз удачно выдали замуж, но Леви отмахивался. Та, его Фируз, была другая…

Он много думал о пани Сабине, втайне надеясь, что она еще зайдет в лавку за какой-нибудь антикварной вещицей, Леви снова поговорит с ней, поймает улыбку, словно яркую бабочку в сачок, и будет носить ее в своей памяти долгодолго, лелея, как неисполнимую мечту.

Но Сабина в те дни оставалась дома. Никто, кроме ее служанки Марицы, не догадывался, как неумолимо влечет пани в турецкий квартал, как тяжело ей бороться с собой, как хочется заглянуть в лавку древностей.

Марица слишком хорошо разбиралась в тайных порывах своей хозяйки и предполагала, что Сабина еще не раз встретится с турецким букинистом.

Дальше хитрая служанка старалась не загадывать. Будь что будет.

Пани Сабину поклонники продолжали искать даже после того, как она отказалась от надоевшей роли светской львицы и стала безвылазно проводить вечера дома, читая у камина или вышивая. Богатые шляхтичи наносили ей визиты, зная, что пани мало кого принимает лично, и, получив отказ, гордо удалялись прочь. Бывало, что очарованные красотой Сабины они проникали, подкупив сторожа, в сад, и украдкой любовались ею, срезающей розы, из колючих зарослей терна, опутывающих особняк. Сабина замечала их, но не смела прогонять. Ей почему-то это не льстило, как не радует обиженного ребенка дорогой подарок.

Сабина, грустная и задумчивая, относилась к воздыхателям чуть ли не безразлично. Многие, правда, уверяли, что безразличие это напускное, но пани не обращала на эти разговоры внимания. Если же поклонник очень надоедал, и избавиться от его настырных визитов не удавалось, то Сабина просила Марицу пойти вместо нее на ночное свидание, чтобы та в приятной темноте, шелестя подолом и многообещающе вздыхая, внушала ему несбыточные надежды на взаимность, а затем резко отказала, намекнув, что сердце пани принадлежит другому.