Львив (СИ)

И вообще в этой истории слишком много совпадений! Родиться 9 ава, происходить от царя Давида, с детства обладать фантастическими способностями, видеть и слышать все, недоступное смертным.

Оставаться девственником до 37 лет, чтобы потом заключить брак с единственной, предназначенной только для него, женщиной не слишком безгрешной репутации.

Намек на это есть в книге Осии: Машиах, чтобы искупить грехи еврейской блудницы, должен прийти к ней на ложе чистым, тем самым смывая скверну не только с одной падшей женщины, но со всего человечества. А что этот брак Шабтая с Сарой, если не выполнение предсказаний Осии?!

В старых рукописях, вспомнилось ему, написано, что Машиах придет незаметно и многие не поверят ему!

Нехемия испугался этой мысли и поспешил списать ее на наваждение.

Нет, нет, этого не может быть! Нет, нет, Шабтай не Машиах! Он умный честолюбец, появившийся именно тогда, когда его ждали! Колдун, которому помогали духи тьмы, вызванные заклинаниями из самых жарких углов преисподней! Удачливый мистик, знающий, за какие скрытые струнки дергать растерянных евреев, чтобы заставить их поверить в свое высокое предназначение! Поэтому, думал рабби Нехемия, Шабтай Цви вытворял странные вещи — отмечал весенние праздники осенью, а осенние переносил на весну, отменил пост и траур 9 ава, говорил иносказательно, туманно, запутывая и без того сложные вещи.

Но тогда почему Давид Алеви признал Шабтая?! Было ли это единственной ошибкой, маленьким грязным пятнышком на белом крыле или дед специально проверял внука?! Это нестерпимо мучило Коэна. Даже его сын Мендель иногда задавал вопросы о Шабтае Цви, по острожной формулировке которых он догадывался, что тот вовсе не спешит соглашаться с резкими доводами отца. Среди богатых львовских евреев — не следует забывать и об этом — оставались тайные последователи Шабтая, приехавшие в основном из Кракова или из Варшавы.

Лидером их считался краковский серебряных дел мастер Лейба по прозвищу Хемдас Цви [13], не раз встречавшийся с авантюристом лично в Стамбуле и приезжавший проповедовать саббатианство во Львов достаточно часто. Останавливался он почему-то не в гетто, а в христианской части города, и оттуда затевал пакости. Видимо, Хемдасу кто-то покровительствовал, ведь за проживание вне еврейского квартала его давно должны были сурово наказать. Был еще некий скандалист, Крысолов, промышлявший травлей крыс, низенький, шершавый языком, фанатичный человечек, всегда готовый отражать нападение. Настоящего имени его никто не знал, называли то Матиэль, то Мойше, да и с документами у него было не все в порядке, мотался из города в город, как цыган. Помогала им варшавская компания нечестных скупщиков, нажившая капиталы на обманутых соплеменниках, спешно распродавших имущество и уплывших в Палестину.

Внешне они держались незаметно, не выдавая свою приверженность падшему соблазнителю, но искали способ возродить ересь, смущая колеблющихся при каждом удобном случае.

Когда Нехемия зажигал свечу в дни памяти своего незабвенного деда, несколько его учеников любили заводить разговоры, что Давиду Алеви было суждено дожить до прихода Машиаха и покинуть этот мир в полном спокойствии за будущее еврейского народа. Коэн обычно молчал, показывая, что не видит смысла тратить силы на переубеждение закоренелых еретиков. Не обращал внимания он и на хождение среди малограмотного люда каббалистических амулетов, надписи которых зашифровывали сакральное имя Шабтая Цви — Амирах, на кустарные шестиконечные звездочки, которые еще лет пятнадцать назад редко увидишь, а теперь стали вдруг модными [14].

Рабби Нехемия обернулся. Рядом с ним молился шойхет Гиршель, рыжий детина из разряда «сила есть, ума не надо», от которого недавно сбежала невеста. На толстом пальце Гиршеля красовался перстень с буквами, обозначающими числа Шабтая Цви: 814-13-67. Гематрия их была такая же, как и слово «ахава» — любовь, что привлекло брошенного жениха надеждой привлечь новую девицу. Эти перстни продавались как амулеты для влюбленных. Рабби еще попадались амулеты с набором букв — две «бейт» и два «алефа» подряд друг за другом. Алеф он расшифровал как «тав», а «бет» — как «шин», если перевести первую букву в последнюю, а вторую в предпоследнюю, получается сокращенное написание имени Шабтай.

Он так подписывался: шин и тав, крючковато, небрежно…

Если запрещать, будет еще хуже. А не запретишь, подпольное саббатианство захлестнет неученых евреев своими тлетворными водами — рассуждал Нехемия Коэн. Но что выбрать из этих двух зол, одинаково ему отвратных?

Душить саббатианцев или подождать, пока весенним потоком не вынесет труп врага к твоим ногам?! Сжигать в железной печке еретические молитвенники, где напечатаны три песнопения Шабтая и особая молитва, читаемая только когда придет Машиах?! А в молитвенниках, как и во всей литературе саббатианцев, едва ли не на каждой странице упоминаются сакральные Имена, поэтому их нельзя ни предать огню, ни осквернить какими-нибудь способами, разве что спрятать подальше от любопытных глаз.

Рабби Нехемия Коэн даже не подозревал, что стал мыслить теми же категориями, что и патер Несвецкий, бич еретиков, противник всякого инакомыслия. Только иезуит боролся за единство католиков, а раввину очень хотелось добиться такого же единства иудеев. Объединяло этих двух разных людей общее негодование раскольниками — и мучительно переживаемые тайны прошлого.

Нехемия Коэн со страхом вспоминал, как ему в ночь с 5 на 6 сентября 1666 года пришлось бежать к султану в тюрбане, потому что стража не пустила в покои человека в еврейском головном уборе, странном для турок, из-за чего Коэна тоже записали в «хитаслеми». В те минуты он не задумывался, что бегать в тюрбане недопустимо для еврея, это породит массу ненужных предположений. А когда понял, было уже слишком поздно: дело сделано.

Слухи о том, будто Коэн в Стамбуле публично отрекся от веры отцов, носился по городу, понося Шабтая, а заодно с ним раввинский иудаизм и «Шулхан арух» Иосифа Каро, называя себя мусульманином, никуда не делись. Свидетели этой истерики были живы, охотно рассказывая про Коэна небылицы всем желающим, а те уж передавали их слова, истолковывая на свой лад. Сплетни, будто Коэн тайно принял мусульманство, подражая Шабтаю Цви, исчезали из оборота на некоторое время, чтобы затем вновь появиться.

У патера Несвецкого тоже оказалась своя тайна, но не мистическая, а обыкновенная любовная: иезуит давно и безнадежно любил пани Сабину… Когда та еще была незрелой девочкой-подростком, не пани Сабиной, холодной и недоступной, но резвой Сабинкой, тоненькой, чуть неуклюжей, большую часть года она жила не в Львове. Летом Сабинка приезжала из пансиона, влетала в дом, обнимала соскучившихся родителей и братьев. Затем она собирала подружек и устраивала с ними странные представления. В лунную июньскую ночь фантазерка изображала нимфу, выходившую из черных вод заболоченного озерца. Раздевшись догола, прекрасная шляхтянка становилась на край озера, освещаемая луной. Тело ее покрывалось мелкими гусиными пупырышками, блики лунного света отражались мертвенно-бледной кожей, делая Сабину похожей на только что утонувшую.

Подружки помогали ей украситься длинными стеблями и желтыми цветами кувшинок, сплетая их в пояс и венок. Тихо, осторожно озираясь по сторонам, полячка ступала в холодную ночную воду, ежась и морщась. Стоявшие на берегу пели грустные песни об утопившихся в озерах девственницах, ставших «болотными девами», царицами кувшинок и владычицами лягушек. Но панночка топиться не спешила: поплавав немного, Сабинка долго вытиралась, сушила намокшие волосы и возвращалась домой, ничего никому не сказав.

В одну из таких ночей, когда Сабинке было всего 13 лет, молоденький Игнашка Несвецкий, учившийся в Коллегии иезуитов вместе с братом Сабины, пошел с друзьями купаться на озеро ночью. И увидел голую, с круглым листом болотной кувшинки на голове, милую Сабинку.