Наследники по прямой.Трилогия (СИ)

– И что теперь? – тупо спросил Гурьев вслух.

«Мне хорошо. Ты рядом. Хорошо. Будем охотиться. Ты и я».

– Подождёшь, – сердито сказал Гурьев. – Может, скажешь, как тебя зовут?

«Зовут. Ты зовёшь. Я рядом».

– Никакого с тебя толку, – Гурьев взъерошил перья у беркута на спине. – Ну, что с тебя взять… Теперь тебе нужно новое имя. Когда Авраам вступил в союз со Всевышним, то Творец удлинил ему имя. Придётся и тебе удлинить. Раз ты к старому имени привык… Мы тоже добавим букву. Рранкар. Тебе нравится?

«Хорошо. Звать. Я рядом».

Он понимает, подумал Гурьев. Он меня понимает. Интересно, я только с ним могу вот так? Или… С другими – тоже? О, Господи. Вот же угораздило меня так попасться. Влипнуть.

Он решил пока ничего никому не рассказывать. Сославшись на головную боль, Гурьев отправился бродить по замку. Ему нужно было собраться с мыслями. И не только. Но это было не так уж легко, потому что беркут явно не желал от него отлипнуть. Так и ходили. Взад и вперёд. Разговаривали.

Хоккайдо. Август 1931 г

На первой же после своего странного приключения тренировке Гурьев понял, что может двигаться быстрее учителя. Он так удивился, что пропустил удар. Накадзима был слишком мудр и опытен, чтобы удивляться. Он встревожился:

– Что с тобой?

– Ничего, – Гурьев поклонился. – Я исправлюсь, сэнсэй.

– Ты здоров?

– Да, сэнсэй.

Когда Гурьев опрокинул Накадзиму на татами, шагнул назад и застыл в поклоне, сэнсэй поднялся не сразу. Остальные замерли, словно статуи, с ужасом и благоговением глядя на Гурьева.

– Можешь повторить это? – спросил Накадзима.

– Могу, сэнсэй.

И Гурьев повторил. Потом – ещё и ещё. И Накадзима остановил бой. Он понял.

Хоккайдо. Июль 1933 г

Гурьев научился управлять многими из своих новых свойств, – и мозга, и тела. Научился гасить огонь, полыхавший в глазах и вгонявших в панический ужас всех, кому довелось этот огонь увидеть. Странно, он сам попрежнему не замечал никаких перемен со своими глазами: как и в первый день после пробуждения из забытья, они казались ему лишь едва посветлевшими. Но это оказалось не единственным результатом. Небесное электричество непостижимым образом повлияло на энергетические токи в его теле. Все навыки работы с энергией и сознанием обрели совершенно иной, куда более глубокий смысл. Его собственное сознание раздвинулось и вобрало в себя так много, что этому уже не имело смысла удивляться. Нет, не совсем так. В мире нет ничего удивительного, так как в мире удивительно всё, и поэтому удивляться чемуто одному глупо. Это всё равно, что утратить картину мира как целого, а значит – стать беззащитным. Только наполняющее всё существо, спокойное удивление окружающим миром приносит наслаждение им, заставляет каждый миг ощущать его вкус подругому, приносит знание о нём.

Теперь он мог не только разговаривать с Рранкаром, но и пользоваться его органами чувств. Точно так же, как и органами чувств других животных с развитой центральной нервной системой. Гурьева не слишком интересовала физика этого процесса. Он понимал, что это както связано с жизненной силой и излучениями мозга, не регистрируемыми никакими известными сегодняшней науке приборами. Главным было то, что он это умел.

Его тело, повинуясь сознанию, легко входило в боевой режим. Движения сделались – даже в спокойном, обычном состоянии – текучими, словно ртуть. В боевом же режиме его реакции и движения ускорялись неимоверно, так, что даже Накадзима не мог вступить с ним в бой на равных. Гурьев научился не только читать, в общемто, простейшие моторики человеческих лиц и тел, но и самые малейшие, неуловимые мало– или нетренированным глазом движения, которые открывают самые сокровенные мысли и стремления. Его собственные органы чувств обрели такую степень глубины восприятия, о которой ему прежде не доводилось даже мечтать. И прошло немало времени, прежде чем он научился их правильной «калибровке», чтобы запахи или интенсивность света не доводили его мозг до исступления. Многое из того, чему учил его Мишима и что Гурьев запоминал лишь механически, обрело смысл, звук и цвет. Знание – это лишь информация, которую забывают, не могут и не умеют использовать полноценно. Осознание – это знание, которое растворилось внутри, стало частью сознания. Осознание – это знание, впитанное и встроенное настолько, что позволяет применять его не только по прямому назначению, но и в совершенно, казалось бы, независимых, не граничащих с этим знанием областях. Осознать – значит овладеть. Гурьев – овладел.

Он узнал, что это значит, – жить каждый день, зная о том, что никогда не сможешь никому рассказать. Всего рассказать. Всего?! Хаха. Всего. Почти ничего. Почти ничего – это, на самом деле, просто ничего. Потому что… А нужно было научиться снова улыбаться и делать вид, что всё как прежде. Хотя теперь уже ничего не будет, как прежде, думал Гурьев. Ничего и никогда. Никогда не говори – «никогда».

Нет, он не перестал учиться и работать над своими способностями. Напротив, он понял, как ещё далёк от истинного могущества. Один лишь вопрос занимал Гурьева. Для чего ему такое могущество и не будет ли поздно?

* * *

– Я думаю, пора, – проговорил Накадзима.

Три года назад Гурьев непременно выпалил бы вопрос. Но он стал другим за это время. И потому промолчал, будто слова Накадзимы были обращены вовсе не к нему.

– Иди за мной.

Вслед за Накадзимой он вошёл в комнату для молитв. Накадзима сел и указал Гурьеву место напротив себя. И заговорил, глядя на Гурьева немигающим взглядом чёрных, как агатовые кабошоны, глаз:

– Ты не можешь не знать, почему всё это время я ни разу не похвалил тебя. Ты нуждаешься в похвалах меньше, чем ктолибо из моих учеников, потому что ты – лучший. Вероятно, предание всё же правдиво. – И, убедившись, что Гурьев даже и не думает его переспрашивать, кивнул. – Великий Идзуми Оютиро основал Начало Пути не потому, что увидел его во сне, как рассказывают простым ученикам, Гуросан. Не Будда Амида и не Аматерасу Оомиками поведали Оютироосэнсэю о Пути. Путь сам пришёл к Оютироосэнсэю. Пришёл точно так, как пришёл к тебе, Гуросан. Так – и иначе. Ты и есть тот самый Воин – Хранитель Пути, Страж Равновесия, о котором говорил в завещании мастер Идзуми.

– Разве это я? – Гурьев медленно вдохнул. – Это молния.

– Да. Но это случилось с тобой. Не ты ли сам говорил мне, что случайностей не бывает?

После долгого молчания Гурьев спросил:

– Что я должен делать, сэнсэй?

– Я больше не сэнсэй, Гуросан. Ты сам принимаешь решения. Я не могу научить тебя тому, чего не знаю. Тебе предстоит узнать ещё многое, но без меня. Ты ещё молод. Ты научишься учиться у мира. Всему, что считаешь нужным и правильным. А сейчас – я выполню волю учителя Идзуми.

Накадзима поднялся, подошёл к алтарю и надавил на какойто рычаг, спрятанный под материей. Платформа со статуей бодхисатвы плавно отъехала в сторону. Накадзима наклонился, достал из алтаря большую шкатулку и, поставив её перед Гурьевым, распахнул крышку.

– Из этого железа родится твой меч, Гуросан. И когда он родится, вы вместе вернётесь в мир, который нуждается в Равновесии. В тебе и в нём. В вас обоих.

Гурьев пододвинул шкатулку к себе и заглянул внутрь. То, что он увидел там, походило больше всего на сильно вытянутую огромную каплю. Оплавленный камень.

– Это железо прилетело с небес. Я вижу по твоему лицу, что ты догадался.

– Да, – подтвердил Гурьев, не удивившись. – Придётся поработать над ним.

– Никто не торопит тебя, Гуросан. Оружие воина не терпит суеты. Всё готово для очищения. Можешь начинать.

Первые опыты с небесным железом были не слишком удачными. Оно не хотело даже раскаляться как следует и совершенно не поддавалось молоту. Гурьев знал, что в металлических метеоритах обычно довольно много никеля, но в этом – никеля не было практически вовсе: Гурьев определил это с помощью реактивов, заказанных и доставленных весьма быстро. Для почти химически чистого железа это было довольно странное поведение. Накадзима, судя по всему, переживал куда больше Гурьева, который, казалось, не замечал ни беспокойства старого буси, ни того, что весь замок ходил на цыпочках, боясь дышать. Гурьев решил, что ковать такое железо нужно относительно холодным, хотя сначала хотел его переплавить. Но соорудить нужную печь здесь, в замке, было просто непосильной технической задачей, и он отказался от этой затеи. Прошло, однако, немало времени, прежде чем он смог довести заготовку до нужной кондиции. С этого момента начался отсчёт.