Вся трилогия "Железный ветер" одним томом

Иван почувствовал, что в горле пересохло, как в пустыне, одним глотком опустошил чашку и поставил ее обратно. Не рассчитал силы и врезал хрупким сосудом по столу так, что едва не разбил.

— Такого не может быть… — проговорил он. — Не может. Ведь наконец-то мы накопили сил для того, чтобы уравновесить их качество и авиацию… Наконец-то…

— Больше у нас нет возможности отступать и разменивать территории на время. Мы как триарии.

— Кто? — не понял Терентьев. — Тарии?

— Нет, триарии, воины республиканского Рима.

— Я запамятовал древнюю историю, — признался Иван.

Солнце почти зашло, последние слабые лучи скреблись в стекла, все в комнате приобрело ровный серый оттенок.

Константин чуть прикрыл глаза набрякшими веками и заговорил, ровно и монотонно, цитируя давным-давно заученные строки. Похоже, он с ходу переводил с латыни на русский:

— Первый ряд — это гастаты, цвет юношества, достигшего призывного возраста. За ними следовало столько же манипулов из воинов постарше и покрепче, которых именуют принципами; все они, вооруженные продолговатыми щитами, отличались своими доспехами. Когда войско выстраивалось в таком порядке, первыми в бой вступали гастаты. Если они оказывались не в состоянии опрокинуть врага, то постепенно отходили назад, занимая промежутки в рядах принципов. Тогда в бой шли принципы, а гастаты следовали за ними. Триарии под своими знаменами стояли позади всех. Если и принципы не добивались в битве успеха, они, шаг за шагом, отступали к триариям. Потому и говорят, когда приходится туго: «дело дошло до триариев». Триарии, приняв принципов и гастатов в промежутки между своими рядами, поднимались, быстро смыкали строй, и нападали на врага, уже не имея за спиной никакой поддержки.

— Триарии, — повторил Терентьев, на этот раз правильно. — Крайний рубеж и никакой поддержки?

— Увы, господин Тайрент, — по неведомой причине император использовал прежний псевдоним Ивана, под которым тот издавал книги до войны. — Увы. Прежде мы убедились, что боевой дух не может побеждать без должного вооружения. А теперь, пришло время другого урока — даже сделав много оружия, и будучи готовым сделать многократно больше, нельзя побеждать, потеряв волю к жизни и победе. Да, мы триарии, последняя линия защиты. И хотя позади — вся страна, отступать уже некуда.

Глава 6

Весна 1961 года.

— Не спать, водила! — гаркнул сиплым простуженным голосом командир.

— Готов, — коротко отозвался наводчик.

— Ну почему я не пожег фрикцион при разгрузке? — жизнерадостно заржал мехвод.

Командир экипажа, натянул шлем и криво ухмыльнулся. Из-за свежего шрама, стягивающего щеку, подмигивание смотрелось жутковато, и офицер казался гораздо старше своих двадцати девяти лет.

— Потому что фрикцион на гусеничной технике, а у нас колеса, дурень, — констатировал он. — Еще так пошути, как раз на трибунал и спецроту нашутишь, за пропаганду саботажа.

— А в специальной роте, говорят, весело! — не унимался мехвод, как обычно перед боем, он заглушал страх глуповатыми и громогласными шутками. — Питание по первой норме, оружие, какое хошь!

— Ага, говорят, — буркнул наводчик. — И девяносто процентов потерь в каждом бою. — Не зря их смерть-ротами называют…

— А у нас зато сильно меньше, ага!

— Кончай болтовню, — оборвал командир. — Заводи ящик.

Взревел дизель, броневик вздрогнул и дернулся на месте, борта вибрировали, в корме тихо бренчал ящик с запасными пулеметными лентами.

— Эй, там, за рацией, не дрейфь, слушай в трубку и не забывай про трещотку!

Радисту и по совместительству пулеметчику Гедеону Юсичеву было очень страшно. Причем страх, как зазубренная заноза под ногтем, засел в его душе уже не первый день, и даже не первую неделю. Гедеон начал бояться в тот день, когда он внезапно сам побежал навстречу длинным и цепким рукам армии, от которых прежде успешно уклонялся.

— Натан Моисеевич… Ну что же вы так…

В словах следователя не было ни угрозы, ни каких-то особых обещаний, только всепоглощающая усталость.

— Натан, Натан, — повторил он вновь, тяжело облокачиваясь на стол, заваленный бумагами. — Вот уж кого не ожидал…

— Богом нашим клянусь, попутало, сам не представляю… — тоскливо и жалко забормотал стоявший человек — долговязый, высокий и совершенно седой. Больше всего его пугала эта усталость и безнадежность в голосе следователя. Именно в таком состоянии совершают самые ужасные и непоправимые вещи — просто потому, что отупевший от беспросветной работы разум теряет способность реагировать на что бы то ни было, кроме сухих строчек инструкций и кодексов.

— Какой там к черту бог. И какое «попутало»? — следователь, наконец, посмотрел прямо в лицо седому. — Ты еще оптимизацию производственного процесса приплети. По документам, что вам на пуговицы продавали? Лом, обрезки. По документам — отбраковать, расправить, пуговицы по одной вырубать. А вы с завода грузовик алюминиевого листа увезли. Снизили, понимаешь ли, себестоимость пуговицы в четыре раза! Ты ж не маленький, знал, что этот лист идет на дирижабли, на аэропланы, на облегченную составную броню! Это материал стратегической важности, украденный с военного завода. Поставка экстрасрочной категории. Там на учете каждый грамм. И, чтоб украсть рубль, ты сдал врагу какой-то рубеж. Не хлопай глазами, если ты украл грузовик листа — значит, где-то не хватит для дирижаблей. Значит, кто-то за твой рубль должен умереть. А знаешь, что самое глупое? Если они дойдут сюда, тебе твои рубли даже на могилу не пойдут. Ты за эти деньги своей рукой готов семью положить?

— Коля… ну… попутал… — Седой упал на колени, словно ему подрубили ноги. — Коля! Аничкин! Мы же на одной улице, вместе, семьями дружили и в гости каждый выходной, в гости! Я же тебя самолично в Корпус пограничной стражи провожал. Пощади, Христа ради!

— Я уже не в Корпусе, — буркнул следователь. — И не Коля, а «гражданин следователь».

Седой порывался молить дальше, но следователь оборвал его досадливым движением руки.

— Хватит, дядька Натан, — буркнул он. — Вставай и присядь. Сейчас подумаю…

Думал он долго, минут пять или даже больше. Точнее, не столько думал, сколько гнал от себя неумолимо подступающий сон и сомнения в правильности задуманного. Натан Моисеевич сидел на самом краешке стула, комкая за неимением шапки длинные лацканы мятого пальто.

— Сыну твоему, Гедеону сейчас сколько? — наконец спросил Аничкин с тяжелой неохотой.

— Девятнадцать…

— Призывной?

— Никак нет. Единственный ребенок и кормилец.

— Значит так, — следователь потер лоб, кривя губы. — Сейчас пишешь повинное письмо. То есть пишем вместе, под мою диктовку. Сдаешь все и всех, в первую очередь — кто вам таскал алюминий, и кому еще перепадало.

— Да я не… — начал, было, Натан и осекся под мрачным взглядом Аничкина. — Все сделаю, уши у меня таки есть и в них немало чего попало, все вспомню и расскажу.

— Конечно, расскажешь. И сегодня же чтобы Гедеон записался в добровольцы, по собственному желанию. Я все оформлю как добровольное раскаяние, и еще приложу отзыв о патриотических кондициях.

— В армию… — прошептал упавшим голосом Натан. — Он же с образованием, значит… в бронечасти… Оттуда же выходят инвалидами или на погост.

— Или так, или его в смерть-роту, — безжалостно сказал следователь. — Вы же вместе те пуговицы штамповали. По статье и по возрасту — в самый раз. А тебя на бессрочную каторгу. Сам решай. Но быстро.

— Держим строй, — квакнул в наушнике голос комроты.

— А я вот еще какую приколюху слышал! — орал мехвод, перекрикивая рычание двигателя. — К комдиву пятнадцатой пехотной прикатывают на днях ошметки бронебригады, дескать, после двух недель боев, пять машин осталось, разваливаются на части, идут в тыл на ремонт и, горючки чтобы им отлили мальца!

— Он умолк, склонив голову низко, по-бычьи, крутя ей из стороны в сторону, стреляя взглядом в узкие прорези триплексов.