Фельдегеря генералиссимуса (СИ)

Когда они встали, тростью указал на Бутурлина.

И все это в полном молчании, под морозную дробь барабана и снегириное пение флейты. Очень это выглядело эффектно!

У Бутурлина уже щеки раздувало от смеха, но он все же сдержался.

— Лейб-гвардии Конного полка штабс-ротмистр Бутурлин! — отчеканил его голос литавренной медью барабанную дробь и пение флейты. Старый князь взметнул брови. — Придан в сопровождение князю Андрею Николаевичу Ростову. На дорогах нынче шалят, ваша светлость, — добавил неуместно, но это почему-то сошло ему с рук.

— Не сыном ли подполковника Бутурлина Василия Ивановича будешь? — спросил старый князь. — Тоже шалопай был порядочный.

— Внук, — ответил Бутурлин и позволил себе улыбнуться.

— Жив? — отрывисто, как отдают команды, спросил старый князь.

— Никак нет, — в тон ему ответил Бутурлин, — умер!

— Жаль, отличный был офицер. До полковника мог бы дослужиться! — добавил сокрушенно, хотя отлично знал, что Василий Иванович Бутурлин умер в фельдмаршальских чинах. — А это кто такая будет? — указал глазами на Жаннет. Тростью указать на даму, у него, как у галантного кавалера, и в мыслях не было.

— Француженка, ваша светлость, — ответил небрежно Бутурлин и учтиво представил ее старому князю: — Жаннет Моне. — И Жаннет скромно поклонилась старому князю, а сердце у юного князя Андрея в этот миг остановилось; потом вдруг пошло — и забилось часто-часто. «Ну, ты погоди у меня, — бешено и гневно подумал он о конногвардейце. — Шутник!..» А Бутурлин скосил на него свой красивый лошадиный глаз и продолжил:

— От разбойников отбили ее вместе с вашим сыном, ваша светлость. — И как бы за подтверждением своих слов посмотрел опять на князя Андрея. И тут же подмигнул ему: мол, не трусь, не выдам, — а сам такое стал говорить, что сердце у князя Андрея, нет, не остановилось, а раздвоилось переместясь в кулаки, а кулаки у него, несмотря на его юный возраст, были преогромнейшие. И вот эти кулаки, отнюдь не нежно, готовы были обрушиться на спину Бутурлина! Запахло, в общем-то, сатисфакцией.

— Мадмуазель Жаннет, — начал Бутурлин свой рассказ о дорожных злоключениях бедной французской девушки, — была выписана вашей здешней помещицей Коробочкой…

— Коропкофой! — тут же, по-русски, поправила его Жаннет.

— Пардон, мадмуазель, у наших помещиц такие несносные фамилии, впрочем имена еще несносней. Не выговоришь!.. Так вот… эта помещица Коробкова Пульхерия (Бутурлин не отказал себе в удовольствии рассмеяться) Васильевна выписала из Москвы для своей дочери Параши (смехом и это имя он отметил) нашу милую Жаннет, чтобы она обучила ее в совершенстве французскому языку и прочим светским премудростям, так как следующей зимой намеревалася выдать дочь свою Парашу замуж!

«Ну, тут ты совсем заврался, Бутурлин!» — хотел уже выкрикнуть князь Андрей, но получил удар острым локотком под самые ребра. И так Жаннет это ловко и молниеносно проделала, что ни старый князь не заметил, ни князь Андрей не понял, отчего ему вдруг стало трудно дышать. Когда же дышать ему стало полегче, дышать ему вовсе расхотелось — да и жить тоже!

— Увы, — сказал Бутурлин — и, как опытный рассказчик, с бесстрастным лицом, но давая понять, что рассказ его близится к развязке, и к развязке весьма печальной, тяжело вздохнул: — Бог рассудил иначе!

— Все мы под Богом ходим, — насупился старый князь. До этого момента он равнодушно слушал рассказ Бутурлина.

— Так ваша светлость уже догадалась, чем все кончилось для бедной французской девушки Жаннет, для помещицы Коробковой и для ее дочери Параши? — Старый князь ничего не ответил. — Сгорели заживо! — воздел руки к небу Бутурлин. — И Пульхерия Васильевна — и Параша! Одна Жаннет только и спаслась. Той ночью она роман французский читала.

— Хоть такая польза от этих французских романов, — недовольно проворчал старый князь. — Пойдемте в дом. Холодно. — Он как-то внезапно сник. Взгляд его синих византийских глаз померк. И рота его куда-то без него маршировать ушла, а он даже не заметил этого. Один, снигириного цвета, кафтан его и остался гореть на плацу.

Глава четырнадцатая

Жаннет и Бутурлина старый князь определил в правую половину своего дворца.

— Отведи их… в комнаты императрицы и генералиссимуса! — приказал он дежурному по караулу офицеру. — А ты за мной ступай, — выкрикнул князю Андрею — и пошел, не оборачиваясь, через всю залу к закрытой двери, возле которой стояли на часах два гренадера с ружьями, торжественно грозные в своей истуканской неподвижности.

Часовых к дверям старый князь выставлял только в особых случаях: в день рождения императрицы Елизаветы Петровны, в свои именины и в дни, когда у него гостил не какой-нибудь, а любезный его сердцу гость, — т. е. выставлял всегда, когда у него гостил гость, так как не любезных сердцу гостей он гнал взашей!

Они у него до первого его шлагбаума не доезжали: праздное их любопытство узреть воочию чертоги княжеские, царские, черкесы нагайками удовлетворяли.

А воззреть, действительно, было на что! Воззреть — и удивиться.

Князь Николай Андреевич и князь Андрей Николаевич без удивления, разумеется, проследовали в кабинет старого князя через анфиладу, воистину, царских залов.

Им обоим было в привычку и вельможное великолепие золота, и строгость старинного серебра, и воздушная невесомость перспектив зеркальных, в которых это великолепие множилось и уходило в бесконечность. И они не вздрагивали каждый раз, за два шага до закрытой двери, когда эта дверь сама собой вдруг распахивалась перед ними. И удивленно, по-детски, не оглядывались назад, чтобы посмотреть, как эта дверь сама собой сомкнется за ними.

Старый князь сам изобрел и собственноручно изготовил первый экземпляр механизма для секретного паркетного квадрата, на который нужно было наступить, чтобы дверь распахнулась. Потом по его чертежам крепостными мастерами были изготовлены механизмы для всех остальных дверей дворца; а через некоторое время один из этих механизмов был подвергнут весьма и весьма тщательному и кропотливому исследованию князя Андрея.

За это «исследование» семилетний князь не токмо не был наказан, а даже поощрен! Правда, после этого князь Андрей охладел ко всяким механизмам. Как вы помните, он мечтал о военном поприще. В гусары рвалась его пылкая душа.

В гусары старый князь его не пустил, а определил в штатскую службу, точнее — сослал, так как юный князь влюбился! И вот что из этого вышло.

Об этом мог бы думать князь Андрей, идя за своим отцом, если бы его голова не находилась в неком истуканском оцепенение. Да и весь он сам в нем находился, подобно тем часовым, выставленным опрометчиво его батюшкой в честь приезда черт знает каких гостей (добавлю в скобках, чтобы внести окончательную ясность: сомнительных гостей!). Отличало его от часовых только то, что те стояли в карауле возле дверей, а он стоял в карауле возле гроба своей любви!

Разумеется, «он стоял в карауле» — всего лишь метафора, но не дай нам Бог в таком состоянии очутиться, что только метафорами одними описать и возможно.

Войдя в свой кабинет, старый князь мельком, но цепко глянул на сына. До этого, по правде говоря, он на него не смотрел вовсе: все больше на Жаннет смотрел и иногда удостаивал взглядом Бутурлина, когда тот уж больно сильно, по мнению князя, завирался.

— Так зачем, — строго спросил он, — к тебе этот болтун приставлен? Князья Ростовы никогда в соглядатаях не нуждались! Ты слышишь меня или нет? — Князь Николай Андреевич отлично видел, в каком состоянии пребывает его сын, и ему отлично было известно, что привело его в такое безутешное оцепенение. Смерть Параши! И он закричал: — В неведеньи пребываешь! Кому поверил? — добавил с некоторой обидой в голосе. — Этому конногвардейскому прохвосту поверил, а не своему отцу! Жива твоя Параша! Мать ее сгорела, а она жива. Жива, слава Богу, — закончил свою гневную тираду уже не так гневно и грозно. Перекрестился. — Ступай, — сказал чуть погодя. — Мне делом заняться надо.