В тот год ликорисы цвели пышнее (СИ)

Итачи точно знал, что в клане шестьдесят жилых домов, а людей, проживающих в них, — около трехсот человек. Он знал, что каждый член клана будет тут, Коноха запретила сегодня давать им миссии и покидать пределы селения.

На темном ясном небе горела яркая луна, Итачи отвернулся от нее, бесшумно заходя в первый из попавшихся ему жилых домов. Он был шиноби, ему не доставляло трудностей проникнуть в чью-то обитель.

Луна светилась все так же холодно, когда на руки пролилась первая кровь.

Она принадлежала молодой женщине и ее молодому мужу, получившему совсем недавно звание джоунина. Итачи перерезал им горло, заливая ею себя и футон, на котором спал каждый из убитых.

***

Тень Итачи, призрачно скользящая от дома к дому, мелькала бесшумно и быстро, почти неуловимо, как бродит по ночам беспокойный дух. С каждым разом он все больше и больше убеждался, что люди не зря между собой называли его жестоким отродьем Учиха. Он действительно больше ничего не чувствовал, когда пользовался оружием, он не знал и не понимал, какая сила им руководила, когда он хладнокровно опустошал последующие двадцать домов, даже не поведя бровью и не дав себе ни секунды сожаления.

Итачи убивал детей. Маленьких, спящих на своих футонах или в колыбелях детей, милых, со смешными пухлыми щечками, некоторые только родились на свет несколько часов назад, чтобы тут же быть умертвленными. Теперь они медленно покрывались зелено-фиолетовыми и розово-синими трупными пятнами, остывали, в углах по-детски пухлых посиневших губ застывали капли крови и слюна.

Один раз в Итачи что-то дрогнуло. Почти свело его с ума от горя и ужаса. Это был незнакомый ребенок, разметавшийся по кровати и раскинувший еще пухлые, но уже крепкие ручки, со взъерошенными черными волосами на затылке, с молочной кожей, теплый, пахнувший сном, невинностью и кашей. Он был чем-то похож на того самого маленького Саске, безумно похож, особенно в этой кромешной тьме, особенно запахом, но это было уже неважно. Единственный раз за ночь поколебавшись секунду, Итачи навсегда покрыл теплые розовые щеки синью мертвого тела.

Он убил это существо как никогда жестоко. Не один, не два, не три, а десяток раз ударив его катаной, жестоко, задыхаясь, вскидывая руку, он рубил и рубил тело перед собой, не понимая, что рассек его. Разбрызгивал вокруг себя кровь, смотрел в закатившееся глаза, наполненные смертью, и с еще большей жестокостью, исказив лицо и губы, срываясь на вздохе, убивал, рубил, почти кричал.

Рубил, убивал, разрубал, убивал.

Убивал.

Саске, Саске, Саске.

Это он виноват.

Маленький брат. Он. Все он!

Итачи убивал взрослых женщин и едва расцветших девушек, грубых парней, стариков, старух. Он никого не щадил, не поддавался на стоны и мольбу в глазах и застывших губах, лезвием разрезая горло, когда из косого глубокого надреза начинала пузыриться, пульсируя и выливаясь неровными толчками, кровь; в тех случаях, когда жертва пыталась, проснувшись или еще не заснув, убежать, Итачи молча отсекал ей голову.

Стукнуло около двух-трех часов ночи, когда он встал напротив дома Шисуи, обходя его с другой, дворовой стороны. Он точно знал, где можно беспрепятственно войти, и даже не смутился, когда заметил в одной из комнат слабое свечение свечи.

Шисуи жил один. Поэтому спит он или нет — это уже не волновало Итачи.

Он без осторожности вошел в сад, небольшой, но ухоженный, с невысокими деревьями и миниатюрными кустиками. Бесшумно, не думая разуваться и лишь еще крепче обхватывая рукоять катаны, Итачи взошел на веранду, идя по ней мимо каждой из седзи, закрытых на ночь. Их не стоила труда открыть, они закрывались, чтобы по полам не гулял сквозняк.

Наконец, Итачи остановился там, где за одной из тонких перегородок горел бледный и неяркий свет. Он колебался секунду, стоял, застыв, как будто чего-то ожидал, но, опомнившись, нахмурился и протянул руку вперед.

Итачи позволил деревне играть со своей судьбой, но он был не так глуп и слеп, чтобы позволить им оставить себя без гарантии и просто так воспользоваться его силой. Он знал, что доверять в таких ситуациях нельзя.

За перегородкой послышался глухой кашель. Не надрывной, не захлебывающийся, длившийся всего лишь несколько секунд.

Итачи всегда с неподдельной гордостью, что было несвойственно ему при обращении к людям, называл Шисуи своим старшим братом, ему было невыносимо интересно находиться рядом с этим человеком, слушать его, делиться своими мыслями, он действительно был единственным лучшим другом, вторым человеком, кого Итачи выбрал из толпы людей. Но даже лучшие друзья имеют неприятное свойство предавать.

Итачи открыл седзи, останавливаясь на пороге. Это будет единственный дом, который обойдется без убийства, поскольку его хозяин нужен живым и дееспособным, иначе все, что спланировал Итачи, будет обречено на провал.

Шисуи сидел еще в своей повседневной одежде, не переодевшись для сна и читая за столом свиток, в котором неразборчивым почерком было что-то размашисто написано. Футон его еще не был разобран. Три свечи освещали небольшую светлую комнату, и этого вполне хватало для чтения.

Шисуи, услышав за спиной шорох, моментально схватился за кунай, лежащий как всегда — и Итачи это как никто другой знал — на его правом колене, и резко повернулся назад. Его фигура заметно напряглась, но как только темные глаза увидели и поняли, что за посетитель ворвался в дом подобно вору глубокой ночью, Шисуи застыл в неопределенном выражении лица и глаз, побледнев как полотно.

Эта немая сцена не вызвала никаких чувств у Итачи. Он молча стоял с каменным выражением лица, наблюдая, как в глазах его друга одно за другим вспыхивают то изумление, то горький ужас, он был заметен более всего — Итачи стоял не просто с оружием, в форме АНБУ, которую никогда в жизни не надевал, но и весь в крови с головы до пят, в бурых пятнах на одежде и с окровавленным лезвием; потом глаза напротив застыли в непонимании, и Шисуи, все еще машинально сжимая кунай, как будто его тело жило отдельно от разума, едва шевельнул побледневшими губами:

— Итачи? Это ты?

— Я.

Шисуи, кажется, не совсем трезво оценивал обстановку и до конца еще не понимал того, что происходит. Сглотнув и нахмурившись, он отложил кунай.

— Что ты здесь делаешь? Ты весь в крови. Что происходит?

— Я, — Итачи говорил спокойно и непринужденно, — получил от Корня АНБУ задание уничтожить Учиха. Я никогда, и ты это всегда знал, не разделял намерения отца, и если бы я даже остался тут, то принял бы соответствующие меры, чтобы избежать междоусобиц и войн. Конохе и другим странам не нужно это. Люди и так слишком страдают, чтобы испытывать тяжесть войн.

Шисуи усмехнулся, как будто бы даже не удивившись словам Итачи, которые тот сказал так просто, как будто нечто незначительное.

— Ясно. Все теперь стало ясно. Значит, Корень АНБУ? Ты пришел убить теперь меня? Что ж, тебе действительно есть, за что это сделать. Твой брат с тобой?

— Нет. Он в плену АНБУ, его жизнь зависит от этой миссии, поэтому я ни перед чем не остановлюсь.

— Ах, ну да. Знаешь… после всего, что произошло, я постоянно думал о вас двоих, день и ночь. Я все пытался понять, что ты нашел в этом мальчике. Я все пытался понять тебя и то, чем ты поступился ради Саске, и… я не смог. Стало быть, в Саске есть то, чего не вижу я, так ведь? Иначе бы ты не стал делать такие глупые поступки так неосторожно. Что ж, раз ты тут, то не стой, убей меня и покончи с этим. Ты — единственный, кому я позволю убить себя, мой названный брат, если я имею право так тебя называть.

Но Итачи холодно покачал головой, не спеша сдвигаться со своего места.

— Нет. Ты мне нужен живым и желательно как можно дольше. Ты один можешь мне помочь как старший брат — да, ты имеешь право назвать меня так. Ответь только на один вопрос. Насколько сильна твоя преданность Учиха сейчас?

— Как и раньше, — с некой неуверенностью в голосе бросил Шисуи.

Итачи смотрел на него проницательным и прозорливым взглядом, как будто прощупывая насквозь.