Портреты Пером (СИ)

– Извини, – в этот раз он сел на кровать самостоятельно. Даже с ногами забрался. – Я так… не часто.

– Да у всех бывает. Так что извиняться не за что.

Джим пожал плечами. В словах Арсеня была доля истины, но ему всё равно было неприятно, что его застали в таком состоянии. Как будто сам себя со стороны увидел. А ведь хотел – тихо, спокойно, уйти в запой на денёк, на два, и чтоб потом как раньше.

Лучше, конечно, на денёк. Два – уже роскошь.

В комнате – раздрай, будто не у себя, а у брата оказался. Разве что у него другой ассортимент – меньше бумажек, больше металла. Химии – столько же, она в их деятельности поровну нужна.

Легче станет – приберусь, – Джим кивнул самому себе и снова обратил внимание на Арсеня.

– Ты просто так не приходишь. По делу?

Подпольщик пару секунд помялся.

– Да нет, забудь, – заявил решительно. – Сам перемотаюсь, не сахарный. Если тебе помощь не нужна, пойду.

– Останься. – Джим постарался улыбнуться. Сейчас ему не хотелось оставаться одному, того и гляди, снова сорвёт – намётанный глаз уже заприметил бутылку, отставленную ближе к шкафу. – Я делал перевязки и в совсем пьяном состоянии, никто не жаловался. Останься.

Арсень слегка пожал плечами.

– Хорошо. – Сбросил проходильную сумку, уселся на кровать. – Я даже могу говорить всякую чушь с совершенно серьёзным видом, – заверил действительно на полном серьёзе.

– Необязательно, можешь делать что угодно. – Джим поискал глазами сумку. Сумка валялась точнёхонько посередине комнаты: расхлябалась, полуоткрытая, а изнутри высовывается что-то белое и бумажное. Арсень, всё поняв без слов, быстро передал её в руки дока, чем заслужил ещё одну улыбку. – Я просто… не хочу наедине с собой, понимаешь?

– Понимаю. Док, только честно: это из-за того что мы с Джеком вытворили?

Бинты на руках Арсеня напоминали засохшую кровянистую кашу. Джим задумчиво коснулся пальцем самого свежего пятна, проскользил подушечкой к узелку.

– И да, и нет. Думаю, просто навалилось многое. И ненависть Джека, и усталость – очень устаёшь от моей работы, морально, правда, но всё же. И ещё один сюрприз выплыл… я не знаю, что меня так подкосило. – Бинты под пропитанной водой ваткой привычно размягчались, оставляли на белой поверхности ваты грязно-бурые подпалины. Запах крови, приглушённый было затвердевшими слоями, усилился.

Тёплая рука…

Несмотря на раны, тёплая…

– Не знаю насчёт остального, но Джек тебя точно не ненавидит, – заявил Арсень уверенно. – Он сегодня днём в гостиной с книжкой торчал, хотел убедиться, что с тобой всё в порядке. Ну или… – нахмурился и продолжил уже не так уверенно, – тебе видней. Твой брат просто так пришёл бы в гостиную сидеть на столе и читать?

– В детстве он так делал, когда я делал домашнее задание, – Джим усмехнулся. Это действительно походило на его упрямого братишку – делать вид, что безразлично, даже когда места себе не находишь от беспокойства. – Приходил в нашу комнату, садился на письменный стол – прямо на мои тетради, и демонстративно читал. Обычно это значило, что ему скучно, и он хочет со мной поиграть. Просить – не в его привычках, действовал так.

Тяжёлые окровавленные бинты – наплывы разной степени яркости и насыщенности, медленно отслаивающиеся с израненной ладони. Джим старался концентрироваться на них, но сознание всё равно сбивалось к расслабленным пальцам на его колене, переходило на запястье, на предплечье. Он осекал себя, усилием воли переводил взгляд обратно на повязку, чтобы через несколько секунд снова поймать себя на разглядывании руки.

Хорошо, что это не влияло на качество работы. Чистейшая механика, всё на рефлексах. Будь Джим лунатиком, он мог бы перевязывать ладони даже во сне.

– Ну, значит, точно никаких «ненавидит», – подвёл итог Арсень, внимательно наблюдая за процессом размотки бинтов. Улыбнулся. – Одной проблемой меньше. Что там дальше по списку, вдруг со всей твоей депрессией разделаемся?

– Работа, – спокойно напомнил Джим. После слов Арсеня действительно становилось легче. К тому же сейчас, промакивая смоченной перекисью ватой раздраконенную руку, он был вынужден концентрироваться на процессе. Это было привычно, даже успокаивало. – Но я не знаю, насколько это актуально. С предыдущего места, уверен, меня уволили. Я люблю свою работу, Арсень, очень люблю. – После ваты на коже оставались чистые, радующие глаз дорожки. Джим откинул старую, пропитавшуюся кровью, и потянулся за новой. – Наблюдать, как больной человек возвращается к жизни с твоей помощью – настоящее счастье. Но бумажки, которые для вышестоящих инстанций важнее десятков людских жизней, грызня за места… даже за больных грызлись, представляешь? Спихивали друг другу особенно трудные случаи. Да и сами больные… всякие бывают. Здесь, по сравнению с работой в больнице – настоящий рай, не пойми меня превратно. Мне страшно возвращаться. Не к кому, незачем.

Ещё одна пропитавшаяся кровью ватка. В этот раз ладони Арсеня пострадали особенно сильно.

– А что, обязательно возвращаться к чему-то? – уточнил подпольщик. – А просто на волю – не хочешь?

Джим задумался. Вопрос был не из лёгких.

– Я… не думал… – медленно начал он, осторожно вскрывая упаковку стерильных бинтов – специально не тратил свеженайденные для таких запущенных случаев. – Ни разу не думал о воле как… просто о воле. Что выходить не куда-то, а просто… Ты знаешь, наверное, хочу. Я любил смотреть на небо.

Воля как воля… – просвечивающие полоски охватывали рану слой за слоем, скрывая уродливые шрамы. – Какая она? Я её знаю? Чувствовал?

– Тут такое дело, – Арсень явно оживился, даже поёрзал немного, устраиваясь удобнее, – мы сейчас собираем план дома. И есть версия, что с ним откроется внутренний двор. Это дверь тут рядом, в трёх метрах от твоей комнаты. Представь, можно будет выходить на улицу! Небо там тоже будет. Не всё сразу, конечно, так просто отсюда не выйдешь, но хоть что-то. Я зарисовки буду делать с естественным освещением… – последнее слегка мечтательно.

– Буду выходить иногда, – Джим покивал. – Эти стены… скоро половина обитателей из-за них в депрессию уйдёт. И я с ними.

Файрвуд прикрыл глаза. Сейчас, когда впереди забрезжила возможность хоть ненадолго выходить отсюда, он начал понимать, за что борется его брат: за ветер, за небо, за миллионы возможностей, за открывающиеся дороги. Неудивительно, что раньше Джим не понимал его – он никогда не чувствовал ни этих дорог, ни возможностей. С самых двадцати лет.

– Опять же, – продолжал Арсень, чему-то довольно ухмыляясь, – можно будет там бегать. Или в солнечные дни книжки читать сидеть. Чем дома – всё лучше на улице. И у нас уже семнадцать паззлов. Семнадцать из двадцати четырёх, ты представь! Ещё немного, и будет тебе небо, док. И нам всем тоже.

Джим перебинтовал вторую руку. Теперь они обе, чистые, с почти светящимися белыми повязками, лежали на его коленях.

Тёплые.

Сильные.

В голову стукнулось старательно отгоняемое на протяжении последних десяти минут воспоминание: лестничная площадка, Арсень, и эти руки.

Не только руки, конечно.

Пришлось сделать глубокий вдох.

– Это действительно хорошая новость, Арсень. Самая лучшая за… не знаю сколько, не буду подсчитывать.

– Уже лучше. Что там ещё-то осталось? Вроде же три было.

– Отношения. – Пришлось сжать зубы, чтобы переложить забинтованные руки со своих колен на одеяло. – Мне тридцать. Да это и неважно. Я давно хочу… чтобы рядом был близкий человек. Приходить не в пустой дом, не проводить вечера в молчании, не перебарывать желание снова уйти в двухмесячный запой от тоски. Но… в общем, я распрощался с надеждой, что так будет.

– На мой взгляд, зря. – Арсень смотрел на него, слегка улыбаясь. Взгляд был спокойный. – Надо просто не ждать.

Джим почувствовал, что его слегка трясёт. Взгляд против воли зациклился на губах – чуть улыбающихся, близких – слегка наклониться, и всё.

Чёрт возьми…

– Ну что ты, я не ждал, – голос начал слегка срываться.