Кармакод. История первая. Du Lac: Дом у озера (СИ)

Он оставил всё. И меховую одежду, и мелочи, предметы обихода, весь рюкзак, короче. Пристегнул кобуру с пистолетом к бедру, сунул фотоаппарат в футляр и ушёл встречать вертолёт. Босиком. Я боязливо косился в окно одним глазом, прикрывшись грязным полотенцем, чтоб не отсвечивать. Ничего не было видно, только снег и его фигура, казавшаяся чёрной от длинных распущенных волос. Зато потом одновременно возник шум вращающихся винтов и верёвочная лестница, он встал на неё одной ногой, и его быстро втащили наверх. И всё.

В доме невыносимо пусто и тихо. Каждый вдох и выдох является частью ожидания, о котором я не думаю, но оно думает обо мне. Подстерегает меня на каждом шагу. Я возненавидел единственные часы, висящие на стене. Но не могу их разбить, иначе совсем останусь вне времени. Я пытаюсь не ходить из угла в угол, не пересчитывать резервуары с водой, я и так знаю, что её в обрез (дней на двадцать — это по самым оптимистичным подсчётам; потом придётся нарушить обещание не подходить к озеру), не трогать поминутно его вещи, не стенать и не сходить с ума. Я давлюсь консервами и смотрю на его печь, осиротевшую во дворе. Я уже не вижу её, потому что спустилась ночь, а я всё не иду на второй этаж, потому что там кровать. А он на ней спал. И я не хочу обнимать подушку. Но если не лечь, ожидание удлинится ещё больше. Нужно уснуть, любым способом.

Я обессилел в борьбе с собой, ворочаясь без сна, считал барашков, вспоминал стишки, рисовал на простыне невидимые узоры… и с ужасом осознал, что это только первая ночь в череде неизвестных ночей. Сколько их будет. Пять? Или пятьдесят пять? Я закусил губу, отчаянно твердя, что он бы не хотел… чтоб я так нервничал и изводил себя.

Я смог отвлечься. Подумал о том, как обалденно он выглядит. А я унылая лохматая моль, кожа и кости, запущенный образчик, съеденный диетой и отчаянием. Я должен это исправить. Я должен выспаться, ради него. И может быть, круги под глазами немного побледнеют.

Так начался режим. Насильный и строгий, он всё равно изматывал меньше, чем лениво капающие в никуда секунды. Я не вставал с кровати раньше полудня, дремал или просто лежал, упрямо приучая организм. Ел какую-нибудь безвкусную гадость, отжимался и подтягивался, осмеливался быстро прошмыгнуть во двор, набрать ведро снега, потерять половину по дороге обратно, а вторую половину отогреть в воду и умыться. Благо падал новый снег и скрывал мои следы, а бежал я нагишом, чтоб сливаться с ландшафтом. Бодрости потом хватало на весь остаток дня. Я экономил газ, тушил кастрюлю овощей и ел их понемногу. Иногда я даже забывал о тоске, усердно нагружая ноющие мышцы, утомлённо растягивался на полу и спал, крепче, чем в постели. Ангел всё равно напоминал о себе мимолётными сновидениями, я просыпался от них взмокший и несчастный, с сухими следами соли на щеках, с остервенением занимался спортом, с новой силой, с упрямством, с озлоблением на весь мир. Я не винил кого-то конкретно в несправедливости. Просто хотел убить всех без разбору.

Я не считал дни, но неделя проходила одна за другой, зимние ночи стали понемногу укорачиваться, а запасы еды — неумолимо таять. Призрак голодной смерти казался мне невероятно циничной насмешкой. Чудовищем, которое попирает и сводит на нет все мои старания во что бы то ни стало дождаться спасения. Когда январь был на исходе, я доел последний кусок вяленого мяса из погреба и догрыз последнюю засохшую морковь. Осталась вода. И плитка шоколада, спрятанная в матрасе. Я нашёл её, а из-под кровати вытащил его лыжи и лыжные палки. У меня есть только один шанс выжить — если на свой страх и риск я покину злосчастный дом у озера и одолею горный перевал. А там будь что будет.

Лыжный костюм мне был великоват, длинные штанины пришлось подвернуть. Чтоб не болтаться в ботинках, надел двое носков. Я похож на чучело, но очень решительное и готовое на всё чучело. Сложил в рюкзак самое ценное, что у меня было, откусил от шоколадной плитки кусок и двинулся к лесу у подножия горы.

Первые сто метров пройдены, а меня не хватились. Дом сиротливо чернел, будто укоряя меня в бегстве, но я оглянулся на него лишь раз. Заставлял себя не вертеть головой, пугливо озираясь по сторонам. Вокруг по-прежнему ни души, единственный шум производил я, и я же единолично нарушал однообразный хвойно-белый пейзаж. Я пытался не спешить и не нагнетать свои угрюмые мысли, но лесная тропа вывела довольно быстро на подъем. А потом в тишине раздался самый кошмарный звук — сухой деревянный треск, от которого я потерял равновесия, упав в рыхлый снег. Лыжи сломались, согнувшись по латаным швам, не выдержав и четверти пути. Проклятая долина с озером не отпускают меня. Пытаясь вскарабкаться без лыж, только с помощью палок, я скатился с крутого склона, снежная пыль засыпала глаза, забилась в рот и в ноздри. Кашляя и отплёвываясь, я ухнул в сугроб, и с ужасом услышал какой-то хлопок, похожий на запуск фейерверка, а за ним — звук пострашнее предыдущего. Шум надвигающейся лавины. Нет, только не это, я не мог так сильно растревожить гору, я не кричал, не звал на помощь, я…

Отчаянно забарахтался руками и ногами, выбираясь из сугроба. Треск сползающего снега, неумолимо приближающийся. Разрывающий уши звон, последний, самый последний отчаянный вдох. И бесполезный рывок вперёд, в тяжёлую накрывающую с головой белую массу.

========== Fin ==========

Полагаю, что я умер. Внизу я вижу снег, слева и справа — тоже снег, а сверху — свинцовое небо. Моё тело покоится где-то в этом бескрайнем снегу, я его не чувствую, и сам я… наверное, ничто. Во всяком случае, нет ни голода, ни боли, ни слабости. Только лёгкость. И печаль.

На горизонте появился вертолёт. Жаль, я не дождался совсем немного. Меня поднимает и уносит вместе с потоком воздуха. Не остаётся ни сожаления, ни раскаяния, ничего. Наблюдаю сверху в полупрозрачной мгле, как ты бежишь к дому, распахиваешь дверь, исчезаешь внутри… и скоро вновь появляешься. Бежишь дальше, по свежим следам. Но и их скоро заметёт снег. А меня уносит всё выше и выше. И мгла сгущается, закрывая землю. Уже не видно ни долины, ни озера. Я не успел рассказать тебе то, что теперь забываю. Всё стирается, я сам будто стираюсь. Распадаюсь в мягкую серебристую пыль. Вижу её сверкающие частички. Нет, это не серебро, это лёд, острые крошащиеся кристаллики. Они тают. Они солёные. Ты плачешь… Ты плачешь?

Ты нашёл меня. Всё, что осталось от меня. Наверное. Я угадываю, смутно слыша издалека стук твоего сердца. Оно так бьётся, так сильно, так жарко, так быстро. Ты целуешь меня, в мёртвые губы, ты молчишь, но зовёшь меня, зовёшь, так страстно, так неистово… Так, как бьётся твоё сердце. Я хочу обнять его в твоей груди, но не могу, как же далеко меня отнесло, Ангел. Я затоплен твоей горечью, я разбит, рассеян ещё больше, и я ухожу, забирая с собой стук твоего сердца. Там, куда я ухожу, ты не придёшь за мной. И этот стук, эти глухие тяжёлые удары — единственное, что не исчезает и не стирается.

Найди мою тетрадь и вскрой ответ на свой вопрос. Я написал тебе, одному лишь тебе… о том, что совершил.

========== Fin: quispiam mutatum ==========

Я фаталист. С того света не возвращаются. И со дна колоссальной снежной могилы – тоже. В своём неверии я потерял Бога и готовился ко встрече с небытием. Поэтому заворочаться на пружинящей поверхности было как минимум странно. Голова трещала, но терпимо, в горле застоялась горечь, тошнило… а после того, как я шевельнулся, в левую руку стрельнула резкая боль, так, что в глазах заплавали цветные пятна. Кстати, о глазах. Я не могу их открыть, полголовы накрыто чем-то, сами веки опухли и отяжелели. Я зашевелился снова, но повернуться не смог. Ног совсем не чувствую. Неужели их нет?!

Захотелось закричать, позвать на помощь, услышать кого-нибудь в ответ, найтись, в конце концов, я не могу понять, где я… Но получился только тихий невнятный стон. Рука продолжала болеть, но я сгибал и разгибал пальцы, убеждаясь, что не сплю. Что со мной? Я инвалид? Калека, который больше не будет ходить? Это больница вообще или деревянный ящик, на шесть футов зарытый в землю? От обилия вопросов трещала голова, и кровь разогналась, застучав в висках. Я попытался сказать себе что-то хотя бы шёпотом. Болевшая рука вдруг оказалась сжатой между двух горячих ладоней.