Портреты Пером (СИ)

Прошуршав с минуту, она достала два разной степени смятости листочка. Протянула доку.

– Вот. Сразу просмотри, а я завтра с утра зайду, заберу.

– Хорошо…

Джим развернул первый. Список материалов, необходимых старому следователю для работы. Было странно, что Лайза решила это принести как список, уж на память она не жаловалась, а требовалось не так много.

Покивав, Джим принялся за второй. Бумага мягкая, мятая, немного мокрая.

«Я пишу в ванной, потому что негде больше. Нет камер и делаю вид что моюсь…»

Кривой почерк подпольщика. Джим замер. Продолжил делать вид, что читает «список», хотя сейчас весь его самоконтроль был направлен на сохранение спокойного состояния. И через минуту он кивнул девушке.

– Я всё понял. Так и передай. Всё будет.

Сердце бухало о рёбра кувалдой.

Руки не дрожат, не дрожат по возможности аккуратно сложили бумажки и вложили их в его ежедневник.

Рыжая вгляделась в его лицо, удовлетворённо кивнула. Потом похлопала его ладошкой по плечу и вышла из комнаты.

Джим остался делать вид, что продолжает читать, и успокаивать взбесившееся дыхание.

Пришлось выждать полтора часа. Целых полтора часа до того, как он по своему расписанию, чтобы не вызывать подозрений, пойдёт на ужин. Дальше – плановый обход, когда надо думать о пациентах, а не о клочке исписанной бумажки в сумке. И только потом, закинув в комнату сумку, можно было – по своему расписанию же – пойти в ванную, чтобы перед сном ополоснуться холодной водой.

В ванной, тщательно контролируя все действия, Джим закрылся. Повернул краны, включая воду – он готов был спорить, что камер-то тут нет, а вот жучки натыканы. Снял одежду, и только тогда позволил себе сесть на бортик ванны и достать из кармашка сброшенных брюк заветный листочек.

«Я пишу в ванной, потому что негде больше. Нет камер и делаю вид что моюсь. Потому бумага отсыреет нафиг пока допишу, гарантия.

Джим, я тебя люблю».

На этом моменте вырвался почти что вздох облегчения. Нет, Джим знал, но одно дело знать, а другое – прочитать своими глазами.

«Так-то всё остальное неважно. Я просто не знаю говорил тебе или нет, не помню. А теперь это для меня очевидно настолько, что я наверно и не додумался бы сказать вслух, даже будь такая возможность.

Я привязываю к себе Кукловода. Он спит со мной в обнимку и боится отпускать на ночь в нижнюю комнату. Оставляет с собой. Укладывает спать как игрушку. Он всё со мной делает как с большой игрушкой, которая принадлежит ему и только ему и умудряется при этом не ломаться. Один раз даже сам меня мыл. Захотелось. Это было… блин, это было щекотно просто катастрофически, хорошо хоть я не боюсь щекотки и не заржал там.

Кукловод как ребёнок...»

Тут пришлось отвлечься от эмоций. Пошла полезная информация. Правда, через минуту попыток от этих самых эмоций отвлечься, Джим решил, что лучше сейчас он нормально прочитает, а потом, для работы перечитает несколько раз.

«…хотя и с интеллектом, превосходящим многих взрослых. А ещё он отчаянно не верит в своё существование. Настолько, что цепляется за портрет сильнее, чем мы с тобой могли предположить. А ещё он боится потерять меня. Наверно у себя в сознании уже успел слить меня с портретом в одно целое.

Он мешает мне рисовать, подходит и начинает кусать или целовать… всяко бывает. И одновременно боится мне мешать. Почти тут же отходит, усаживает себя в кресло и застывает.

Спит, кстати, на удивление спокойно.

Мне в руки попали вырванные страницы из раннего дневника Джона (скажем так я их выменял). Когда Кукловод только появился, Фолл считал себя одержимым, в лучших традициях церковных историй об одержимости бесами. Подросток, что с него взять. Боялся своего альтер-эго до одури поначалу. Потом начал использовать. Ну и мы знаем чем всё закончилось.

Я периодически варю овсянку на завтрак и кормлю ей Кукловода. И себя заодно. Ему не нравится. Мне, если честно, тоже, но я пугаю его гастритом, и мы оба упорно давимся этой гадостью».

Гастрит? Овсянка?

Было очень сложно не начать нервно хихикать.

«Портрет меня захватывает всё сильней. Бывает я рисую по восемь часов или больше подряд, и начинает казаться что я вот-вот пойму что-то очень важное, что наконец разрешит если не все, то хоть половину грёбаных здешних загадок. Но он во мне что-то рушит, а ответов не даёт. Не знаю, как объяснить так красиво.

Но это всё ерунда. Я почти дорисовал. Скоро всё закончится. Потерпи совсем немного, вся дрянь вот-вот будет позади. И мне больше не придётся видеть как ты сходишь с ума из-за моих сумасбродных затей. И как ломает Джона. Честно, я не хочу этого видеть. Так что продержимся ещё немного, ладно?

Ты как-то хреново выглядишь, бывай почаще на свежем воздухе. Весну нельзя упускать, говорю как эксперт-фотограф. Гладь Табурета. Он мягкий.

Ну и хватит, наверно.

P.S. Передай через Лайзу название какого-нибудь сильного анальгетика. Мне иногда надо, старые швы на ладонях ноют и мешают рисовать. Просто скажи ей название, она потом шепнёт мне. А я уж у Кукловода выпрошу.

Я бы всё отдал сейчас чтобы просто тебя обнять и постоять так минуту».

Я тоже, Арсень…

Джим выключил воду. Пока читал, и так превысил свой обычный лимит пребывания здесь. Но это можно было списать на расстройство разрывом. Дескать, распереживался, и понадобилось больше времени под душем.

Что мы имеем…

Три вещи взволновали Джима сильнее всего. Признание Арсеня насчёт того, что его захватывает портрет; слишком уж идиллическая картина пребывания у Кукловода – и это при том, в каком состоянии он утром заявился; и просьба анальгетиков. Если бы просто побаливали швы, подпольщик и словом бы не обмолвился.

Сложив бумажку, Джим сунул её обратно, в карман брюк.

Ты, Арсень, меня бережёшь…

И правильно. Я должен совсем уж паршиво выглядеть…

И ведь нагрузку снизил, питаюсь правильно, бегаю…

В комнате, скорее всего, уже ждал Джек. Поэтому нельзя было задерживаться. Вообще нельзя было никаким образом отходить от имеющегося режима.

Джим принялся одеваться.

– Нет уж, – возмутилась Лайза, – что ещё за «всё нормально»? Зря я, что ли, глушилку тащила?!

Арсений, всей спиной ощущая её взгляд, вздохнул и поставил компьютер на «сон». Он занимался обработкой фотографий, надеясь закончить к двум ночи, разобраться с тайником зимнего сада и сходить к хвостатому – но рыжая настойчиво требовала внимания.

– Это такая месть за то, что ты принесла мне ужин? – спросил, плюхаясь на кровать рядом с ней и не без удовольствия взъерошив рыжие кудряшки. Лайза мотнула головой, сбрасывая его руку.

– Ещё чего. У меня задание от Джима – обработать твои синяки и ссадины. Коль скоро вы опять… в раздрае.

– А тебе не откажешь в изящном слоге, – Арсений не удержался, притянул её к себе и потёрся носом о волосы. Очень уж хотелось обнять хоть какое-то близкое и тёплое существо. Лайза в ответ расфыркалась, как большая кошка.

– У тебя что, дефицит ласк и объятий? А по твоему состоянию не скажешь.

– У меня дефицит нормальных объятий, где меня каждую минуту не грозят пырнуть ножом, – отпарировал Арсений, собираясь развалиться на кровати – для этой цели он потянулся за подушкой.

– Ку-да, – рыжая перехватила его руку. – Сначала обработка. Раздевайся давай.

– Что, весь?

– А то ли мы друг друга голыми не видели, – рыжая, чуть насмешливо качая головой, потянулась за сумкой. – Но так и быть, стесняшка, в трусах можешь остаться.

– Благодарю за проявленное великодушие, – Арсений стянул свитер, поморщившись от боли в многочисленных царапинах и синяках. Потом стащил джинсы, плюхнувшись на кровать спиной кверху.

Лайза тихонько присвистнула.

– Тебя драл дикий медведь?

– Меня драл дикий Кукловод. В разных позах и на разных поверхностях. Про разное время суток и погоду упоминать нужно?

– Ну разве что я возьмусь написать об этом статью, – Лайза скинула кеды и забралась к нему на кровать с бутыльком перекиси и ватой. – Учти, пластыря мало. Будем заклеивать только самые серьёзные. Например ту, которая у тебя пол-лица располосовала…